Страница 48 из 88
Но разочарование и презрение в отцовских глазах ржавыми ножами резали ранимую детскую душу. Матвей очень хотел достичь той недосягаемой высоты, на которой тятенька счел бы его достойным. И как-то раз он решил попробовать воспитать в себе недостающую для этого, как ему виделось, силу.
Улучив момент, когда никому до него не было дела (что было не так уж сложно), он набрал в подол рубахи несколько камней размером в половину его большого, уже почти как у взрослого, кулака. Цель долго искать не пришлось – по двору в нескольких шагах от него, выискивая что-то в немного влажной, как всегда, земле, расхаживала наглая ворона. Все его существо противилось этому замаху, но тут наступить себе на горло оказалось проще, чем с отцовским ружьем. Отчасти потому, что он не вполне верил в возможность попадания – его испытанием было просто заставить себя швырнуть снаряд в направлении цели. И он швырнул. И попал.
Что-то в самой глубине его сердца мучительно оборвалось, когда камень угодил птице в бок. Остальные снаряды с глухим стуком рассыпались по земле, а глаза заволокло соленым туманом.
– Молодец! – раздался над ухом насмешливый голос. – Первая добыча, а? Не насмерть, но зашиб же. Можешь, когда захочешь. А ну, не отворачивайся! Смотри, смотри на нее. Нравится?
Матвею совершенно не нравилось, но он послушно вытаращил мокрые глаза. Подбитая птица с глухим карканьем неловко пыталась отпрыгнуть прочь, волоча поломанное крыло. Никогда раньше мальчик не видел такого отчаяния, как в ее черных глазах-бусинках.
– А ну, пошли! – Павел Пистоль схватил сына за плечо и поволок к его первой жертве. На его тонких губах заиграла кривая усмешка. – Дам тебе, остолопу, науку.
В шаге от упавшей без движения в грязь птицы Матвей совершил неслыханную дерзость – вырвался из отцовской хватки и чуть отступил назад. Что-то странное мелькнуло на мгновение в глазах Павла. Похожее не то на злость, не то на…уважение?
– Смотри! – прорычал он, ткнув пальцем в смертельно перепуганное, страдающее создание. – Я покажу.
Его нога в грязном черном сапоге поднялась и опустилась кованым каблуком на голову вороны, впечатав ее в грязь. Никогда Матвей не забудет этот чавкающий хруст, это слабое, быстро затихающее биение черных перьев. В глазах отца плясали хорошо знакомые ему дьявольские искры.
– Вот так с ними со всеми надо! – отчеканил Павел Пистоль, широко обвел рукой, вероятно, весь мир и сжал ее в кулак у носа онемевшего сына. – Запомнил, дурень? Вот так!
Матвея вывернул наизнанку приступ рвоты. О да, он запомнил, и очень хорошо. Не раз и не два он будет ворочаться в постели долгими бессонными ночами, тщетно пытаясь выставить из памяти эту картину. Не раз и не два он со все более скупыми, но не менее искренними слезами будет раздумывать: учил ли кто-то в свое время так же и Павла? Или, быть может, он уродился другим – более сильным, решительным, недостижимо более совершенным?
А с оружием у Матвея почему-то так и не заладилось. Ни он сам, ни отец его так и не смогли понять почему.
Обычно после подношения Хозяйка давала Матвею Палычу передышку. Иногда Она не появлялась целую неделю, а иногда и почти что две. Тем не менее, несмотря на свою цикличность и относительную предсказуемость, это событие каждый раз заставало его врасплох. Возможно потому, что к встрече с настоящим страхом не может быть готов никто и никогда. На сей же раз эффект внезапности был удвоен: ведь с предыдущего подношения прошло всего лишь два дня.
Обычное серое утро. Барин лежал в постели и ленивыми движениями глазных яблок обозревал свою скромную опочивальню. Стойка с оружием. Угол шкафа. Лестница вниз. И на лестнице кто-то стоит. Матвей Палыч быстро догадался кто, когда понял, что физически не может и шелохнуться.
«Она пришла. Она пришла за мной».
Ее движения были все такими же деревянными, но будто ускоренными в несколько раз. Удостоверившись, что жертва ее видит, Хозяйка с клекотом бросилась вперед, распространяя все тот же липкий кислый запах. За какие-то доли секунды повисли прямо над лицом Матвея Палыча ее мокрые черные волосы, испачканные тиной. Ломаные дергающиеся руки прядь за прядью разводили их в стороны. Стон несчастного перерос в сдавленный крик, а из перекошенного рта по подбородку потекла слюна. Он слишком хорошо знал, что предстанет его взгляду, и это делало пытку еще более мучительной.
Лицá под волосами, конечно же, не было, да и быть не могло. Из-за прядей показались кривые окровавленные костяные наросты вокруг зияющей черным и красным дыры, формирующие искореженное подобие клюва. Именно из клюва раздавался этот режущий, оглушающий клекот. Именно этот клюв, однажды увиденный Матвеем в детстве, стал главным кошмаром его жизни, навсегда неразрывно связав с Хозяйкой. Стремительно приближающийся клюв, клекот, неестественные, дерганые движения – достаточно, чтобы свести с ума и взрослого, что уж говорить о ребенке.
Крик Матвея Палыча перешел в предсмертный (он был уверен в этом) хрип. Все его силы были направлены в окоченевшие мышцы шеи – только бы отвернуться, только бы не смотреть… И она поддалась. А вместе с ней и все тело. Не отдавая себе отчета, он отвернулся к стене и подтянул колени к груди. По его лицу текли слезы страха. Он знал, он точно знал, что сейчас с ним, а может, и со всем миром произойдет что-то ужасное. Стоит Ей только захотеть – и все погрузится в трясину. Но секунды текли расплавленным воском, а кара задерживалась. И клекот с запахом тины. «Исчезли», – вдруг понял он.
Несмело обернувшись, он выдохнул. В комнате он был один. Шкаф, стойка с оружием, лестница…
Сердце Матвея Палыча оборвалось и ухнуло вниз. На лестнице, несколькими ступенями ниже порога, кто-то стоял. И на сей раз это точно был не сон.
Время остановило свой ход. Матвей Палыч с невыносимым ужасом в глазах вглядывался в темный проем. Крик застрял в его горле и не мог ни выйти, ни дать дорогу другим звукам. Сердце колотилось как бешеное. Когда смутно видневшаяся в темноте голова фигуры шевельнулась, оно готово было разорваться, не выдерживая взятого темпа. Скрипнула ступенька, и макушка фигуры скрылась из виду. Секунду спустя скрипнула следующая. Кошмар во плоти медленно двигался вниз. Матвей Палыч прерывисто выдохнул и вытер пот со лба дрожащей рукой. Кажется, обошлось.
Кажется, обошлось. Апрашка скрипнула самой нижней ступенью и шагнула в предрассветный сумрак столовой. Начинался новый день. Нужно было начинать варить барину кашу. Ну да хоть одним глазком посмотрела на него спящего. Уже хорошо. Уже стоило риска.
За завтраком Матвей Палыч был угрюм и молчалив. И даже не заметил, была ли в каше, к которой он едва притронулся, пыль. Он не знал, что ему делать, как задобрить Хозяйку. Все эти годы он считал свои подношения действенным средством сдерживания Ее гнева. Видимо, этого было мало. Видимо, Ей нужно было от него что-то еще.
Из тяжелых и вдобавок бесплодных раздумий его вырвал неожиданный звук. Много лет он не слышал ничего подобного и не думал, что когда-либо услышит еще.
Стук копыт на заросшей дороге, единственной, что вела куда-то из этих болот. Стук копыт и беззаботное ржание ретивого коня.
– Вот это новости! – с беззлобной насмешкой воскликнул кто-то во дворе. И удивленно присвистнул, видимо, окинув взглядом дом.
Действительно, вот так новости. Даже мрачные размышления о Хозяйке отошли на второй план. Матвей Палыч настолько привык к одиночеству (прислугу он, естественно, за компанию не считал), что и не знал, как ему реагировать на это вторжение.
Егорка замер, вытянув шею, в ожидании распоряжений от барина, но немая пауза затягивалась.
– Ну, – наконец взяла на себя смелость заговорить Апрашка, – иди, Егорка, встречай гостя. Коня – на конюшню, где навес еще целый, а сам… – Она боязливо скосила глаз на Матвея Палыча. – Пусть заходит?..
– Да, – наконец вышел из оцепенения тот, недобро усмехнувшись своим мыслям. – Пусть заходит.