Страница 39 из 88
– Подсоби мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да по нраву ей пришелся. Она тулово-то мое за лыком-корой снарядила, а голова здесь осталась. Погляди-ка в лесу дремучем – не бродит ли где тулово мое осиротевшее».
И действительно, где-то поблизости раздался жалобный лепет, будто кто-то оставил в лесу младенца. Поодаль Зайцев заметил пенек, на котором лежало что-то вроде мусорного пакета. Из надорванного бока на труху струилось красное, похожее на томатный сок. Казалось, до ушей донеслось:
– Подсоби мне, добрый молодец!
– На хрен! – прорычал Зайцев сквозь зубы, затыкая уши. – Все на хрен!
Лесополоса и не думала заканчиваться. Казалось, она раскинулась на многие километры вокруг, конца-края не видать. Ветер метался, что шальной, меж редких деревьев, то и дело заставляя Зайцева оборачиваться – ему слышалось, как лес шепчет его имя. Тягостная неправильность всего и вся вокруг заставляла тревожно кусать губы, оглядываться на любой шорох, искать в каждом сучке лицо, а в каждой тени – чудо-юдо неведомое. Он уже малодушно подумывал, не повернуть ли к платформе, но сказка, обещавшая кандидатскую, почет и уважение коллег, гнала в путь-дорогу.
«Идет он дальше, видит – дуб растет, высокий, ветвями небо подпирает. А на ветвях – уши человечии развешаны. Куда дурак пойдет, туда они и поворотятся. Слышит, шумят ветви:
– Куда идешь ты, дурак? Не ходи к царевне, она – дочь царя потуземного, во грехе с матушкой-смертушкой зачатая, кровию вскормленная, слезами омытая.
Страшно сделалось дураку».
Подняв глаза, Зайцев хмыкнул – и в самом деле, на деревьях вокруг свисали какие-то грибообразные наросты, закручивающиеся спиралью, которые издалека можно было принять за уши. Кто знает, какие ужасы мерещились необразованному крестьянину в самых обыкновенных вещах?
Левая нога замерзла и почти потеряла чувствительность, а нахлебавшийся воды ботинок ощущался тяжелым, будто железным. Вскоре Зайцев встретил и следующего персонажа сказки:
«Вдруг глядь – не то дерево растет, не то человек мыкается. Ногами в землю сырую упирается, руки ветками разрастаются, а кору жуки да мураши подъедают. Увидал он дурака, взмолился:
– Подсоби мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да ей приглянулся. Она меня отрядила лес ее стеречь, а тут на меня жучки да мураши и напали. Не брось в беде, отгони жучков-мурашей.
Дурак поглядел да прошел мимо – не зря же ему Ега рот подвязала да разговоров избегать наказала».
Этот старый вяз и правда когда-то мог походить на человека, но, видимо, стал жертвой не то засухи, не то жучков-древоточцев. Теперь же коряга казалась тенью самой себя, воющим призраком, что широко распахивал дупло-пасть, набитую пластиковым мусором и бутылками. Ветви-руки вздымались к небу синему в мольбе, а «тулово» превратилось в прогнившую труху. Зайцев из любопытства пнул корягу, и дерево со стоном выплюнуло ему на ногу с десяток белесых личинок.
– Гадость!
Вглядевшись в мерзкий комок, Зайцев различил нечто белое, знакомо усеянное вордовским «Таймс нью роман». Предыдущий отрывок сказки уже закончился. Брезгливо сморщившись, он отряхнул листок от личинок и почти не удивился, когда увидел продолжение «Намощи».
«Пришел дурак во чисто поле широкое, а на поле том ветер свищет:
– Куда идешь ты, дурак? Не ходи к царевне, у ней коса корни земли обвивает, очи насквозь глядят, а в месте заветном горячей, чем в пекле.
Совсем испугался дурак, да уж не поворотишься».
Выйдя на поросший ковылем пустырь, Зайцев увидел тощую фигурку, которая то и дело нагибалась за чем-то. Нагнется молодец за ягодкой – да в лукошко. А у того дна нет – все на землицу и валится. Заметив Зайцева, человек выпрямился, помахал рукой, выпалил на одном дыхании:
– Помоги мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да ей приглянулся. Говорит, принеси ты мне полно лукошко ягод, наливных да спелых, крупных да белых. Сказала, покуда не принесу, не возвращаться. Помоги мне ягод набрать, вдвоем-то быстрее сладим.
Зайцев застыл на месте, не смея двинуться. Тощий как жердь и заросший по самые брови незнакомец явно был сумасшедшим. Об этом красноречиво свидетельствовала лишенная дна корзина, куда безумец исправно складывал какие-то гладкие белесые шарики, которые из корзины тут же валились на землю. Нагнувшись за очередным, он кокетливо продемонстрировал его Зайцеву, и тот задохнулся от ужаса – безумец собирал глазные яблоки.
– Подсоби, братец. Как полное лукошко наберем, так и свободны будем. Мужик, тебе чего? У тебя, я гляжу, уже две ягодки есть!
Смысл сказанного дошел до Зайцева, лишь когда грязная ладонь с заскорузлыми ногтями потянулась к его лицу. В руке незнакомца блеснула короткая финка. По-бабьи взвизгнув, Зайцев рванул с места, не обращая внимания на хлюпающий и норовящий соскочить ботинок. В боку кололо, в глазах плясали красные круги, в виски будто вкручивали раскаленные добела шурупы. Вслед доносилось недоуменное:
– Совсем, добрый молодец, что ли?!
Зайцев, хрипя, продирался через кустарник. Ветки хлестали по лицу, ноги вязли в земляной каше, а сам Зайцев напряженно вслушивался – не бежит ли безумец следом. Размякший под дождем склон выкинул его на исполосованную тракторными шинами проселочную дорогу. Видит – возник перед ним дворец. Указатель на покосившемся заборе гласил: «Кривоколенная, д. 39». Под сердцем вновь затлел потухший было под дождем огонек азарта: «Добрался!»
Вид домишко имел удручающий: маковки в камнях самоцветных, тын над горами вздымается, прохудившаяся крыша, почерневшая от гнили, готова в любой момент провалиться, врата сами собой открываются – болтающуюся на одной петле калитку мотал порывистый ветер. А из врат бросились на дурака три пса с двумя головами – один другого больше: у одного глазища – что плошки, у второго – что блюда, а у третьего – что озера огненные. Псы огнем-пламенем дышат, клыки точат, рычат. Подбежали к дураку, окружили. Двое псов – тощих, с плешивыми боками и свисающей шкурой – скалили желтые клыки, не решаясь приблизиться. А вот лежавшая в луже сука с раздувшейся утробой вскочила, рванула к Зайцеву в абсолютном молчании – с явным намерением перегрызть чужаку глотку. Слева от неестественно наклоненной головы болталась вторая – кривая и рудиментарная с заросшими глазами и смешно торчащим ухом.
«Думает дурак, что смерть-кончина его пришла, а псы – как кутята дворовые – на спину легли и пузо подставляют, скулят:
– Не губи нас, добрый молодец, пощади! Ежели ты себя не пожалел – на ремни спину порезал, то нас и подавно не пожалеешь.
И пропустили дурака».
Зайцев сам не понял, в какой момент его ремень оказался до предела затянут на шее двухголовой псины. Стиснутые в напряжении зубы ныли, с разодранного рукава стекала кровь – сука билась за свою собачью жизнь до последнего. От нахлынувшего вмиг приступа исступленной, патологической кровожадности не осталось и следа. Ясно было одно – теперь можно отпустить. Задушенная тварь шлепнулась в жидкую грязь, вывалившийся язык утонул в луже. Тощая свита суки будто испарилась. Путь был свободен. Он дочитал до последней буквы и аккуратно сложил размокший листок в папку. Последняя страница должна быть внутри.