Страница 63 из 82
Дед как может успокаивает нас тем, что всякой войне приходит конец. Про этот конец уже говорит все село, это новые слова, в них искрится надежда. С каждым днем надежда растет, и до сельца докатывается весть, что войско помаленьку возвращается. Солдаты по одному, по двое перекатываются через холмы, точно облезлые бусины, и падают на дно. Говорят, что дядя жив и здоров, возвращается домой со всеми домочадцами. Пока дяди не было и мы про него только вспоминали, то и волов, и Марчо, и его называли «наши». Дед набьет трубку табаком, посмотрит в оконце на улицу и вздохнет: «Что-то теперь делают наши?» Пойдет дождь, тетка затянет платок потуже и скажет: «Как-то там наши, в сухом ли месте сидят или маются под дождем?» «Кто его знает, — отзовется дед, — на войне сухое место редко когда найдешь».
Они ушли со двора вчетвером, и все четверо нам дороги. Каждое утро мы бежим на улицу смотреть, не идут ли наши. Мы думали, что они вернутся непременно утром, потому что утром уехали. Тетка тоже все глаза проглядела. Несет дрова по двору, а голова в ту сторону повернута. Начнет козу доить, а сама смотрит на холмы, и струйки молока не в подойник, а в землю бьют. Бабка выйдет к воротам поправить корзинку подсолнуха и тоже на холмы поглядывает. Один дед притворяется, что не глядит в ту сторону, брови у него сильно лохматые, — поди пойми, куда он там смотрит. Но мы знаем, что на холмы, ничего, что дед плохо видит. А когда он сидит и крошит табак для своей трубки, то одним ухом все время прислушивается, — видно, ждет когда заскрипит телега и залает Марчо. Откуда бы ни возвращался Марчо, стоит ему выбежать на перевал, он всегда приветствует нас веселым лаем.
Так вот, каждое утро наш дом прислушивается и оглядывается на холмы. А дядя вернулся в полдень, к обеду. Только мы собирались садиться за стол, слышим — лает наш Марчо. Мы все вскочили, бежим во двор и видим: с холма спускается дядя, ведет нашу пару черных волов, а вслед за ним и за волами бежит белый как мел пес и лает совсем как Марчо. Мы переглядываемся, опять смотрим наверх, белый пес весело лает, машет белым хвостом и, высказав все как следовало, что есть силы бежит прямо к нам. Тетка торопится отворять ворота, бабка оставила горшки и тоже вышла во двор, а дед от волнения начал набивать трубку, хотя она была полная и дымилась. Мы, детвора, высоко подбрасываем шапки и кричим дяде «ура», а белый как мел пес бежит к нам, прыгает, лижет лицо, и деда лижет, и тетку. «Господи боже мой, — крестится бабка, — наш Марчо на войне поседел!»
Мы поражены. Это наш Марчо — и не наш. Какой он был лохматый, наш Марчо, какая у него была блестящая черная шерсть! А этот Марчо ластится к ногам, скулит, взлаивает, места себе не находит от радости, мы тоже хотим ему обрадоваться, но не можем, потому что этот пес плешивый, без единого волоска, а кожа белая, будто вымазана мелом, и лупится, что рыбья чешуя.
Убедившись, что все мы живы и здоровы, Марчо бросается во двор проверить все ли на месте. Куры, сроду не видавшие голой собаки, кинулись врассыпную, коза заорала как припадочная и вскочила на копну сена, кошка зашипела и забралась на крышу. Весь двор разбежался куда глаза глядят или ощетинился, как будто к нам ворвалось неведомое чудище. Никто ничего не мог понять, пока не подошел дядя и не рассказал, как было дело. А дело оказалось такое: Марчо обморозился. На этой самой Яребичне они забрались на высоту в две тысячи метров, укрыться негде, весь обоз стоит под открытом небом, и телега с хлебом тоже стоит под открытом небом. Возле обоза всякий народ шатается, могут стянуть с телеги что угодно. Марчо безотлучно сидел в телеге и стерег хлеб, сам ни крошки не брал и другим не давал. Мало-помалу морозы съели его шерсть, весной последние пряди — и те выпали, кожа побелела и теперь еще лупится, а новая шерсть почему-то не растет.
Должен признаться, что в первый день Марчо показался нам очень страховидным. К кому ни полезет лизать руки, каждому противно. Только дядя поставил его меж колен, легонько похлопал по лбу, почесал по шее, как и раньше. Марчо сидит смирно, — наверное ему хорошо с дядей, — и машет облупленным хвостом. «Ладно, ладно, — говорит дядя, — будет тебе!» — и отодвигает его в сторону. Он велит всем хорошенько смотреть за собакой, потому что Марчо прошел с ним всю войну. «Мне с ним спокойно было, — говорит дядя, — будто человек находился рядом».
Дядя раздает нам конфеты, тетке дарит пестрый головной платок, бабке — бумажную иконку величиной с пачку сигарет, а деду — бумажник, сшитый из сапожного голенища. Дед говорит: «Этой штуке сносу не будет, сто лет прослужит!» — и прячет бумажник в карман. Помню, что он никогда не держал в нем денег, но всегда носил о собой и, как я заметил, даже похвалялся им перед другими стариками.
Постепенно Марчо стал не таким страшным. Он отъелся, да и мы свыклись с ним таким, и уже никому не было противно. В дождь Марчо подходил поближе к огню. Бывало, мы сушим одежду и греемся, говорим между собой, а Марчо сидит перед нами и смотрит прямо в рот тому, кто говорит, а если чего не понимает, то подходит поближе. Тетка месит хлеб. Увидев, что Марчо сидит у огня вместе с нами, она говорит: «Марчо-о-о, ты чего это сидишь тут, возле ребят? Какие могут быть дела у старика с детворой, только болезни разносить! Шел бы лучше в конуру! Живо!» Марчо обернется на тетку, посмотрит на нас, мы умолкаем и отводим глаза. Тогда Марчо начинает плакать, честное слово, по голым щекам у него текут слезы, он всхлипывает, виновато пятится и тихонько, на цыпочках, выходит во двор.
Но в конуру Марчо не идет. Он стоит под дождем и ждет дядю. Дядя приходит с торбой рыбы и, увидев Марчо, сразу понимает, что его кто-то обидел. Он сердито спрашивает тетку: «Что вы собаке сделали?» «Да что ему сделали, — тетка старается улыбнуться, — я только и сказала, мол, Марчо, что тебе тут делать с ребятами, шел бы отдыхать! А больше ничего и не сказала!» Тетка хитра, но дядя тоже не дурак. «Ага!» — говорит он и подзывает Марчо к порогу. Марчо подходит, дядя садится на порог, мы рассаживаемся вокруг него на корточках и начинаем чистить рыбу, которую он поймал. Дядя возьмет рыбку — и отдаст Марчо, возьмет другую — и опять даст Марчо. А сам рассказывает, как пришел на реку, как по пояс сошел в воду и начал шарить руками под корнями у берега, и тут что-то как ухватит его за руку да как потащит под воду! Дядя тянет к себе, а оно — к себе, тут дядя дернул посильнее, так что даже перекувыркнулся в воде, а как встал на ноги — видит: в омуте покручивает ус вот такой рак! Дядя смеется и показывает, как рак крутит ус, мы тоже начинаем смеяться, а вместе с нами и Марчо. Он так смеется, что даже глаза лучатся смехом, стучит хвостом, а потом вытягивает шею и совсем легонько щиплет дядю губами за щеку. И нас тоже щиплет, и мы все этим гордимся.
Перевод Т. Митевой.
СЕРАЯ КОБЫЛА
До появления серой кобылы никто из нас не учился ездить верхом. Лошадей в деревне было мало, если кто и покупал лошадь и повозку, то держал лошадь не больше года и потом продавал, а повозку закатывал под какой-нибудь навес, в осенние дожди на ее сиденьях мостились приунывшие куры, шины ржавели, рессоры ржавели, кожаные части сбруи пересыхали и становились ломкими. В Тодоров день на лугах — Асановице и Чилибинице — устраивались скачки, в них участвовало по три-четыре коняги, это были лошади Ванчо, Спаса Лилова (его лошадей раз увели конокрады из Кулы), Мито и Геры, чью мосластую кобылу звали Тодорины-Куклы. Участие Геры в скачках было недолгим, он играл на деньги, проиграл сначала Тодорины-Куклы, а потом и себя загубил. Никогда не принимала участия в скачках лошадь Сандо Тошина, он промышлял извозом и летом возил старух на Выршецкие минеральные воды, а потом забирал их оттуда и заезжал на обратном пути в Клисурский монастырь, где старухи могли поставить свечку и помолиться, потому что в нашей деревне церкви не было и поставить свечку и помолиться богу было негде. Потом выкупанные, чистенькие старухи месяцами ходили по деревне закутанные в платки и шали, чтобы после купаний ненароком не простыть. Более чистых и нежных старух я в жизни никогда не встречал.