Страница 56 из 82
Приближался рассвет, небо на востоке слегка побелело, далекое зарево осветило покрытые снегом горы, окаймлявшие горизонт. Я вышел во двор и позвал Гривчо в комнату, — пусть согреется. Но Гривчо не ответил.
— Куда это он пропал? — удивился я.
— Что, нету собаки? — забеспокоился мой товарищ.
— Не вылазит почему-то…
Я заглянул в старую печь — собаки не было. Куда она делась? То бывало еще до рассвета начинает скулить у дверей, просится в тепло, а тут…
Мы обыскали все кусты вокруг мельницы, но собаки не нашли, только замерзли, и решили вскипятить чаю. Набрали сухих веток, подбросили в огонь. Он весело разгорелся. Подождав, когда ветки прогорят и превратятся в жар, мы поставили на него кружку с водой.
В ожидании чая мы сидели и беседовали о разных делах, заговорили и про Гривчо. А он будто того и ждал — подал голос: сначала послышался далекий лай, потом он приблизился, стал громче, яснее. Я вскочил:
— Это он!
— Правда, он самый!
Я распахнул дверь и выбежал во двор. Морозный зимний воздух ожег меня как огнем. Уже рассветало. Воздух был чистый, на равнине стояла тишина, и лай собаки ясно слышался в утреннем сумраке. Я стоял перед воротами мельницы и ждал. От холодного ветра покалывало лицо, брови и усы заиндевели, губы замерзли.
Собака лаяла так, будто подняла зверя. Я хорошо знал ее привычки. Она была еще далеко, и нужно было ждать. Я нетерпеливо топтался у ворот.
Товарищ вынес мне ружье.
— Чего ждешь? Он поднял зайца!
— Нет, это не заяц, — ответил я. — На зайцев Гривчо лает не так.
Я зарядил ружье и медленно пошел к реке. Гривчо все не показывался, хотя взлаивал где-то близко.
«Интересно, на кого это он?» — думал я.
Я поднялся на взгорок, поросший терновником, откуда открывался вид на болотистую низину и высокий скалистый берег речки на излучине. Дальше лежали поля озимых.
Собака моя то сердито взлаивала, то ворчала, будто кому-то угрожая, набрасывалась на добычу и отпрыгивала, захлебываясь злым лаем. Наверное, ей нужно помочь, — кто знает, на кого она наткнулась в темноте!
Я стал было спускаться вниз и вдруг увидел, что навстречу мне ковыляет большая птица, похожая на гуся, а следом за ней трусит Гривчо и с лаем гонит ее к мельнице. Я остановился и стал ждать. Птица и пес подходили все ближе. Вглядевшись пристальнее, я понял, что это за птица. Это была дрофа. Стоял конец зимы, снег растаял, а потом ударил мороз, и все обледенело. Дрофа — птица крупная, неуклюжая, и бегать по гололедице не может. А этой дрофе и вовсе не повезло; заморозки сковали землю, и ей стало негде добывать пищу. Кроме того, на крыльях и лапах у нее образовались сосульки, и бедная дрофа не могла ни летать, ни ходить как следует. В заморозки дрофы становятся легкой добычей лисиц и других хищников, а на эту птицу наткнулся мой Гривчо.
Дрофа была крупная, рослая, по обе стороны клюва у нее рос пушок. Оперение на голове и шее было светло-серое с красным отливом, а спина и крылья — ржавые, с желтизной и черными полосами. У нас этих птиц называют бородатыми дрофами.
В ее ярко-желтых глазах светился смертельный испуг.
— Не бойся! — сказал я ей и отогнал собаку. Гривчо сел в сторонке, а дрофа посмотрела на меня. Наверное, где-то поблизости ночевала целая стая, но все улетели, а она, обледенев, осталась.
Мы с товарищем связали дрофе лапы и, взяв ее на руки, отнесли на мельницу. Птица согрелась, льдинки на крыльях и лапах растаяли, с них потекла вода. Мы накормили дрофу крошками хлеба, а потом отпустили на волю.
К полудню солнце стало пригревать, ветер улегся. День был весенний. Это нас обрадовало, — значит, наша дрофа не погибнет, найдет себе корм.
Перевод Т. Митевой.
ДОБРИ ЖОТЕВ
КАРАМАН
Я очень любил осенние вечера на пастбище. Запрем, бывало, на ночь овец в загон, разведем перед шалашом костер и ну варить кутмач. Его готовят из овечьего молока.
Собаки лежат вокруг костра, и в их глазах посверкивают отблески огня.
Напротив загонов, на том склоне горы, тоже горят костры. Их далекие огоньки мерцают, как звездочки, что вот-вот зажгутся на ночном небе. Время от времени оттуда доносится собачий лай. Звякнет овечий колоколец, послышится людской говор — и снова воцарится тишина.
В один из таких спокойных вечеров, не успел дед поставить на жар небольшой котелок, как от тех овчарен долетел яростный собачий лай. Там, видно, случилась беда, но какая — того никто не знал.
Собаки навострили уши. Караман, который спокойно лежал около костра, распластав свое могучее тело, брехнул и побежал к нашему загону. Дед набросил на плечи верхнюю одежонку и сказал, всматриваясь в ночную темень:
— Наверно, опять сквернавцы напали на чье-то стадо.
Всю ночь издалека доносился лай собак и людские голоса. Караман сторожил наших овец до рассвета.
Нам не терпелось узнать, что там такое стряслось, но оставлять овец без присмотра было опасно. Утром все выяснилось. Матерый волк напал на стадо Николы Крайничкого, когда тот лег спать. Трое собак Николы, почуяв волка, со страху забились в шалаш и разбудили хозяина.
Тот вскочил, побежал к загону и онемел: все овцы до одной задраны зверем, а сам волк будто в воду канул.
Соседи-пастухи шли к Николе как на похороны. Подумать только — из сотни овец живой ни одной!..
Никола рвал на себе волосы.
— Братцы, что же мне делать теперь, а? Как жить-то дальше?
Пастухи сочувственно молчали. Они знали: со всяким может такое случиться… Все думали, как помочь пострадавшему.
В тот же день было решено: каждый выделит из своего стада для Николы столько овец, сколько может. Так и сделали: кто дал две, кто — три овцы.
Собрали немалую отару, пригнали Николе. Тот, благодарный, от радости заплакал.
Но этим все не кончилось. Волк продолжал наведываться в овчарни. Ни одной ночи не обходилось без убытка. Собакам, которые осмеливались вступать, с волком в единоборство, он запросто перегрызал горло.
Почти не осталось загона, где бы все овцы были целы.
Матерый волк стал страшилищем для пастухов. На него устраивали облавы с собаками, надеясь накрыть хищника в его логове, но все напрасно. Пытались его застрелить, когда он нападал на стада — ничего не вышло. Волк был не только матерый, но и очень хитрый.
Зверь совершал набеги в полночь. Пока люди и собаки опомнятся, он зарежет несколько овец — и был таков. Овечьи стада редели. Пастухи не знали, как горю помочь.
Дед не находил себе места. Даже с лица спал. Каждый вечер, загнав овец в овчарню, он сокрушался:
— Вот увидишь, волчище этот и нас не минует. Что делать-то! Как быть?..
— Дедушка! А Караман на что? — успокаивал его я.
Старик с надеждой посматривал на нашего огромного волкодава и подливал ему молока в деревянное корытце.
— Ешь, ешь, Караман! Набирайся сил. Это тебе не тот волчишко, которого ты летошний год загрыз. Страшнее волка-бирюка зверя нету!
Однажды вечером я спросил:
— Дедушка, а почему его называют бирюком?
Дед протянул руки к огню и сказал:
— Волк этот, детка, сперва был в стае. Волков с десяток разбойничали скопом. Потом ударили сильные морозы. Добычи никакой. И тогда голодные волки растерзали самого слабого. Дня через два или три съели второго, потом третьего. Под конец остался один. Самый сильный. Вот он какой — бирюк.
— А почему он не пристанет к другой стае?
— Не принимают его! Такой у них, проклятых, закон. Вот он и бродит в одиночку…
Через два дня после нашего разговора волк напал на соседнюю овчарню. Овцу не уволок, но собаку загрыз. Дед совсем духом пал, мне тоже стало страшновато.
На исходе дня, еще до наступления сумерек, Караман начинал свой обход загона с овцами. Он то и дело угрожающе лаял. Остальные четверо наших собак расположились возле загона, как часовые, и время от времени тоже подавали голос, поддерживая Карамана.