Страница 54 из 59
А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин после всего этого смылся, даже не подумав разжечь наверху костер. Не для тепла, конечно, не для света… Для утешения.
Ушел, сбежал, спрятался Серп Иванович.
Остались — ночь, Луна, жуткое ощущение Краббена.
…Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась, зависла в ничем непристойно белая, как кислое молоко, медуза… Хлопнула хвостом крупная рыба… Пошла по воде рябь…
Краббен, видимо, умел ждать.
«Не трогай в темноте того, что незнакомо…» — вспомнил я старинные стихи… Не трогай!.. Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат— мой мир сужен до пределов пещерки, зияющей на пятиметровой высоте над крутым конусом обвалившихся вниз камней… Ни трав, ни кустиков, ни деревьев… Только камень…
Один!
Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью выступов и трещин. Вон гидра, сжавшаяся перед броском, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая руками водоросли…
«Сюда бы Ефима Щукина», — невольно подумал я.
Ефима Щукина! — единственного скульптора, когда-либо работавшего на островах.
Все островитяне знают его гипсовых волейболисток, выставленных на каждом стадионе, все островитяне изучили дерзкий, лаконичный стиль своего скульптора — плоские груди, руки-лопаты, мужские поджарые бедра… Но это неудивительно: ведь лепил Ефим своих волейболисток с мужчин. Позволит ли боцман Ершов, чтобы его жена позировала бородатому здоровяку? Позволит ли бурмастер Прокопов, чтобы его дочка раздевалась перед тем же здоровяком? И разве мастер Шибанов не побил свою Виолетту только за то, что она заметила: «А я бы у него получилась!»?
Так Щукин остался без натурщиц, лепил с мужиков, и мужики страдания Щукина понимали — кто пузырек нес, кто икру-пятиминутку. Не от того ли у волейболисток Щукина всегда пряталось в лице нечто похмельное?
«Интересно, — подумал я. — А кто позировал природе? С кого лепила она своих динозавров, питекантропов, наконец, человека?..»
Ответа я не знал, но понимал: не с Краббена.
Ночь длилась медленно — в лунной тишине, в лунной тревоге.
Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили. Я низко свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
Нет…
Пусто…
Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно! был ли Краббен! не родился ли я в этой пещере!
Причудливые мысли теснились в голове.
Вспоминал: в лаборатории, за тысячу миль от кальдеры Львиная Пасть, лежат под деловыми бумагами в ящиках моего стола старые письма, никому, кроме меня, не предназначенные. А ведь если счастливчиком окажется Краббен, письма эти непременно извлекут на свет…
Неожиданно вторгался в сны Сказкин.
«Представляешь, начальник! — шумел он. — Я, больной в стельку, лежу болею, а ты Краббена ждешь! Сколько можно?»
Просыпаясь, избавляясь от непрошеных видений и снов, от одной паршивой мыслишки избавиться я никак не мог.
Вот какая это была мыслишка.
Серп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в потемках подсознания этакая мыслишечка, притворяющаяся убогой и хилой, но разрастающаяся до ядерного облака при первом же благоприятном обстоятельстве…
Увидев — начальник влез в пещеру, а значит, Краббен его не съест, увидев — начальника Краббен вряд ли в ближайшее время выпустит из пещеры — и оценив все это, не мог что ли Серп Иванович толкнуть все мое экспедиционное снаряжение за дрожжи и сахар?..
Я ведь знал: куражиться Серп умеет.
«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, — вспомнил я, — следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, следует учиться ими управлять. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, следует учиться не пугаться ее…»
Я лежал в пещере, выточенной временем и водами в шлаковой прослойке между двумя лавовыми языками, и мне снилось: Серп Иванович варит расовую кашу. Рис он выменял на казенные сапоги, развариваясь, рис течет в океан, вверх по течению рисового ручья прямо на Сказкина ползет Краббен. Метрах в десяти от Серпа Ивановича Краббен останавливается, и тогда я кричу:
«Поддай, Сказкин! Шайбу!..»
Кто сказал, что Серп не молод?
«Молот, молот…» — сказал я себе, очнувшись.
И глянул вниз.
Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные воды?.. Тогда ничто не помешает мне вернуться в поселок.
«А если Краббен не спит?.. Если вон тд глыба, выступающая из тени, совсем не глыба, а часть его чудовищной головы?.. Если Краббен затаился внизу, под пещерой, в подводных камнях? — лежит себе, полный доисторического терпения и злобы… Я ведь не сивуч, со мной справиться еще легче…»
Малоприятные мысли путались в голове. Но вот странно! — одновременно я видел и кое-что другое.
Музей.
Огромный музей современной природы.
Зал.
Огромный зал, посвященный лишь одному, но совершенно уникальному экспонату.
Табличка над экспонатом.
Надпись на табличке.
«Краббен тихоокеанский. Единственный известный в настоящее время вид. Открыт в водах кальдеры Львиная Пасть младшим научным сотрудником Т. Н. Лужиным и полевым рабочим Пятого Курильского отряда С. И. Сказкиным».
«С. И. Сказкиным! — возмутился я. — Трус проклятый!»
И, подумав, перед именем Лужина я поставил достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вообще стер.
Казенный фал и казенная гречка, — я объясню тебе разницу!
Очень хотелось есть.
«Дикость, — говорил я себе. — Это просто дикость! Я — человек, можно сказать, венец творения, блокирован в темной пещере тварью, явившейся неизвестно откуда!»
И говорил себе: «Ночь… Почему не рискнуть?.. Не может быть, чтобы я не обогнал этого громилу!.. Мне бы только схватиться за фал, а дальше я себя вытащу!..»
«Рискни!»
Но даже понятие риск было теперь связано в моем сознании с именем Сказкина.
«Ух, риск! — явственно услышал я смещок Сказкина. — Я рисковый! Я что хошь сделаю!»
Причудливо смешались в его очередном рассказе израсходованные на бормотуху деньги, оборванные линии электропередач, заснеженный, завьюженный городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог Гена Веселов и его помощник Сказкин поставили осциллографы.
«Вьюга смешала землю с небом…»
Вьюга крутила уже неделю. Два раза в день на осциллографах, поставленных в баньке, надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумья — где поесть? Столовые в городе давно не работали, конечно из-за вьюги, но Сказкин и Веселов и не могли пойти в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочных, все из-за той же вьюги, не получали уже пятнадцать дней.
Метель…
Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Веселовым, возвращался, как правило, поздно и навеселе. Будучи холостяком, дядя Гоша все свое свободное время проводил среди таких же, как он сам, ребят, по его точному выражению — за ломберным столиком…
Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервированной сайры. Он долго возился над банкой, но все же ее вскрывал и ставил перед псом, жившим у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть и беру консервы на комбинате, но именно беру, а не похищаю. Другой бы попер с комбината красную рыбу, а я сайру беру, одну баночку, для Индуса, бланшированную, но нестандартную, ту, что все равно в брак идет».