Страница 51 из 59
Серп, правда, бесился, бухтел, схватывался с Агафоном.
Готовя кашу, он вывалил в двухлитровую кастрюлю чуть ли не килограмм рису. «По ошибке, начальник!» — Пришлось звать на ошибку Агафона. Он два дня питал нас только нашей собственной кашей; сам доваривал, сам, правда, и с нами ел.
— Не за просто так! — мрачно возражал Сказкин. — Тащи сухофрукты, тебе одному с ними за год не справиться.
— Я справлюсь! — неприятно обижался Мальцев, весь день трудившийся над доставкой в поселок большого вертлюжного гака. — Это ты мне, сироте, говоришь? Постыдись! У тебя, Серп, жизнь как слеза прозрачная, а мне мои потери давно нажили горб!
— Тоже мне потери! — хмыкнул зарвавшийся Сказкин. — Дурная коровенка, дурные собаки!
— Эх, Серп, — вздохнул Агафон. — Меня жизнь по собакам бьет, а вот тебе везде пруха!
— Это ты мне — пруха? — теперь удивился уже Сказкин. — Да я с детства, можно сказать, света в жизни не вижу! Я, если хочешь знать, в президиуме ни разу не сидел! Не поверишь, — совсем сник Сказкин, — даже в райцентр мамка меня всего один раз брала. Сказала: «Сбережений немного, но все наши, Серп! Едем, Серп, купим машину швейную, я все село обошью. А тебе куплю конфет в фантиках!..» Я, знаешь, кудрявый был. Пока мамка по магазину ходила, взял с прилавка стеклянную вазу и приделал ее к голове. Совсем как корона. Так сказать, Альфонс III, — историю изучал?.. Продавщицы обрадовались — мальчик кудрявый, и в короне, развлечение! «Смотри, — говорят, — прямо не мальчик, а король!» — А ваза тяжелая, вся в рубчиках, почти на глаза налезла. Когда мамка подошла, говорю: «Я — король!» — «А сколько такая стоит?» — Когда сказали, мамка белая сделалась. — «Положь, — говорит, — на место, король! Мне такую в месяц не заработать!» — А я свое гну:
«Король я, мамка. Чисто король!» — Берусь за вазу, а она не снимается. И мамка пробовала, и продавщицы, Не снимается. Продавщицы ругаться стали. — «Вы мальчику уши порвете, — говорят. — Вы лучше эту вазу оплатите, тогда мы ее разобьем и мальчика вам вернем, сразу освободится!» — «Он не в трудлаге, — говорит мамка, — за эти деньги я вам головы побью!» — А мне кричит: «Снимай!» — «Платите сначала, — говорят продавщицы, — тогда можете вазу прямо тут бить. Испугался ведь мальчик!» — «Ну уж нет, — ведет свое мамка. — Я, конечно, заплатить могу, но удовольствия вам не доставлю. Дома сниму, с ушами и с мылом!» — Тут я обрадовался: Это ведь в автобусе ехать, почти три часа. — «Я король!» — говорю мамке. А она совсем обиделась: «Не король ты у меня, Серп. Не король ты у меня, а сволочь!»
— Завтра, — сказал я Серпу Ивановичу, — заглянем в Львиную Пасть.
— О господи! — задохнулся Серп. — Этого еще не хватало. Да где это, начальник, ты льва отыщешь?
Я ткнул в далекий душный гребень кальдеры:
— Видишь?
— А что ты там потерял, начальник? Это же в гору лезть!
— Дело! — сказал я коротко.
А горбатый Агафон вздохнул завистливо:
— Пруха! Я, Серп, считай, полжизни под этой горой провел, а ведь умру и не узнаю, что там за ней такое?
— «Пруха!» — презрительно оборвал его Сказкин, и я вдруг посочувствовал Сказкину.
В самом деле, будь у него другой характер, и в президиуме собрания он бы посидел, и, возможно, плавал бы до сих пор по всем морям мира, не сидел на пустом острове. Да так уж случилось: когда после почти годичного плавания явился Сказкин в родное Бубенчиково, Елена Ивановна Глушкова, бывшая Сказкина, рассудила так: «Ты, Серп, дальше плыви. А я, Серп, причалила. К нашему милиционеру!»
Милиционера Серп Иванович трогать не стал, но пуховики, накопленные на его, Сказкина, валютные знаки, шелковые подушки, вывезенные им, Сказкиным, из далекого Сингапура, сам, самолично, распылил мощным бельгийским пылесосом, а пылесос посек бразильским мачете.
Хорошего мало: по ходатайству милиционера визу Серпу закрыли. Вот тогда, прихватив с собой сынишку Никисора, Серп и прибыл на восток. Работы тут хватит, и океан рядом — вкатывается прямо в переулки…
Свободу узникам Гименея!
Душная ночь.
Душное утро.
Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Душное белое небо, как ссохшийся рыбий пузырь.
На шлаковых откосах мы еще могли утирать лбы, но в кедровнике и этого преимущества лишились — тугие стебли капканами схватывали то одну ногу, то другую.
— Ничего, — подбадривал я Сказкина. — Пару часов туда, пару обратно, вот к пяти и вернемся.
— Как же! — не верил Серп. — Мы еще и к вулкану не подошли, по бережку шлепаем.
— Тушенку взял? — отвлекал я Сказкина.
— Зачем? — удивился он. — Сам говоришь, к пяти вернемся.
— А фал капроновый?
— Фал?.. — Серп осекся на полуслове, оступился, чуть не упал. Придержав его за плечо, я присвистнул.
Вверх по растрескавшимся, грозившим покатиться в океан глыбам, в диком испуге мчался серый медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в душных бамбуках, он на мгновение приостановился и близоруко подмигнул нам крошечными глазами.
— Его испугался, что ли? — спросил я Серпа.
— Начальник!.. Да ты не туда!.. Не туда смотри!
Ругнувшись, я обернулся к воде.
Среди камней, злобно вспарывающих набегавшие на берег валы, на растревоженной, взрытой гальке здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то зверя, это был не какой-то там сосунок; это был нормальный, видавший виды секач, с которым, как и с коровой Агафона, медведь-муравьятник связываться никогда не будет.
— Начальник! — шепотом позвал Серп.
Я бросил рюкзак на камни и зачем-то поддернул брюки.
— Не ходи к воде! Слышь, начальник! — заклинал Серп.
— Почему, черт возьми!
Но сделав два шага, я остановился. С мощной глыбы, нависающей над резко уходящим вниз дном, всмотрелся в медленную воду… Мутноватые пленки, солнечные блики, смутный лес водорослей, как инеем покрытых бесчисленными белесыми пузырьками… И что-то огромное… бурое…
Я задохнулся.
Что-то медленно колеблющееся… пытающееся всплыть…
«Нет! Не живое!» — вздохнул я облегченно. Затонувшая давно шхуна. Обросла водорослями, палуба как лужайка, вон из люка всплыла горбуша…
— Начальник! — молил Серп. — Вернись! Я же не смогу тебе помочь! Я — слабый!
От его шепота, от кружащих голову бездн, от смутных бликов, отсветов, отражений дикий холодок тронул мне спину, уколол корни волос…
Пусто. Душно. Тревожно.
Ободранные короткие пинии торчали над нами как вымахавшие под небо кусты укропа.
— Начальник, слышь! Уйди от воды!
…Вверх не вниз, сердце не выскочит.
Отдышались мы на плече кальдеры, Ловили запаленными ртами воздух, старались не глядеть друг на друга. Чего, правда, испугались?
Но ведь — сивуч!
Отдышались.
Сказкин даже заметил небрежно:
— Во вид, да? Картинка! Я за такой вид сорвал бы с Агафона не кастрюльку, а мешок сухофруктов!
Сейчас он был прав.
Глубоко дыша, я всматривался в открывшуюся перед нами панораму.
Правильной круглой формы, как выжженный автогеном, лежал перед нами колоссальный цирк, заполненный столь прозрачной водой, что мы угадали ее только по белой кайме наката, да по темной, проецирующейся в глубину тени плывущего одиноко бревна.
Замерев, забыв о закушенной в зубах папиросе, Серп Иванович сунул зажженную спичку обратно в коробок. Через секунду коробок взорвался. Сказкин отчаянно дернулся, отскочил от провала; коробок, оставив дымный след, исчез под карнизом. Ни я, ни Серп, мы не подошли к краю проследить его путь в кальдеру — пугали трещины, молниями побившие скальные глыбы.
— Во! — восхитился Сказкин. — Живешь и думаешь; все познал, все увидел. И вдруг — такое!
Гигантские клешни мысов почти смыкались на Камне-Льве, торчащем в узком проливе, соединяющем кальдеру с океаном, Островок, правда, походил на гривастого льва. Это сходство так потрясло Серпа, что он ругнулся: