Страница 49 из 51
И, как верх великодушия, твой племянник Жорж добыл облезлую железную плиту (которую еще наш дедушка в свое время выбросил на свалку) и решил отдать ее в ремонт (как и ты с посудой, когда ты велела цыгану выкупить ее для нас; я видел: свинцовые заклепки впивались в железо старых кастрюль, как револьверные пули калибра 6,35). Нети на это заявила, что в доме есть листовое железо, и если эту плиту отремонтировать, то всего за несколько пенгё у нас будет плита, которая нам послужит до осени, а осенью мы должны будем вернуть ее владельцу! На Страстную пятницу после обеда волокут по снегу эту пресловутую плиту, а Джула требует у меня на ремонт семь пенгё и сорок филлеров. На это я ему коротко отвечаю, рассмотрев плиту, что мне такое старье не нужно. Тогда наступает всеобщее возмущение, все разом и каждый по отдельности на меня нападают. Начинает Нети: "Luftmensch! Luftmensch!"; Мария: «Как не стыдно кому-то, имеющему постоянный доход, месяцами жить за чужой счет!»; Джула: «А где ты будешь готовить? Имей в виду, что на нашу плиту ты не поставишь ни одного горшка, потому что я его оттуда сброшу». И т. д. И т. д. Но меня не вывел из равновесия и этот безумный галдеж, и я сказал твоей сестре Нетике, что если им не стыдно, то и мне стыдиться нечего. — Потом я просто выбежал из дому. Моя жена и дочка уже легли (было около восьми часов), а сынишка в ужасе выбежал за мной на улицу и умолял меня не уходить, потому что тетка Маруся сказала, что вынесет из комнаты кровати, и нам придется лежать на земляном полу, «как животным». Я сказал ему, что пусть спокойно вернется в дом, потому что, если она вынесет кровати, мы будем спать на соломе.
Потом я пошел прогуляться по селу, чтобы привести мысли и нервы в порядок, и успокоить душу. Вернувшись, я все еще сильно нервничал. Жена боялась, что они действительно вынесут кровати, она вообще была сильно напугана, потому что днем раньше, когда я был в Порсомбате, меня спрашивали жандармы для проверки документов (а я днем ранее замечательно все с ними решил в бакшанском районном управлении).
К тому же, в тот же день я получил вызов из Нови-Сада, что в срок до 14-го апреля я неукоснительно должен лично явиться к железнодорожному начальству. И что теперь делать? Вопрос с квартирой не решен, вещи, которые я сдал в багаж, в пути, если я уеду, то нет никого, кто бы их получил и доставил, для получения вещей надо 60 пенгё, у нас нет кроватей, нет плиты, но самое страшное, что я должен свою жену и детей оставить одних на милость и немилость этих людей. — Придерживаясь присловья нашей покойной матери, что «утро вечера мудренее», я действительно наутро написал Нетике вот такое письмо: «Дорогая моя сестра! Заранее тебе обещаю, и тем же и закончу эти строки, что затевать никакую ссору ни с тобой, ни с твоими детьми я не буду. Именно ты меня пригласила провести по несколько недель у каждой из сестер, и, когда я у всех побываю, то уже и выздоровею. Я принял твое приглашение. Тем временем ситуация настолько изменилась, что я был вынужден приехать не один, а в вчетвером, поступок, скверные последствия которого я вынужден с болью констатировать уже с первых дней. Я нечеловечески страдаю от провокаций и травли, но я надеялся, что вам все это надоест, и что вы не намерены доводить дело до крайности. Я ни в каком смысле не привык злоупотреблять чьим-либо гостеприимством, поэтому, если ты подпишешь прилагаемую расписку, то я заплачу тебе за твое пятнадцатидневное гостеприимство 20 пенгё, потому что я, в конце концов, был твоим гостем, а не гостем твоих детей. То, что вы сделали, не может превратиться в несделанное, но потрудитесь снова не затевать со мной ссору, в данный момент для меня самое важное — мое здоровье и здоровье моей семьи, поэтому любая ссора, любое оскорбление — это слишком, ибо, если он и не святой, твой брат, то хотя бы невредим». (Приложенная расписка: «Расписка на 20 (прописью: двадцать) пенгё, которые я получила от моего брата Э. С., главного железнодорожного контролера на пенсии, за возмещение расходов пятнадцатидневного содержания его и его семьи. Керкабарабаш, 4.IV.1942 г.».
После передачи этого письма опять разразилась страшная буря, потому что твоя племянница Мария-Ребекка целый час тянула одну и ту же песню: «Я знать не знаю, чем я их так оскорбила», «Пусть меня черт поберет, если я их оскорбила», «Он говорит, что они жрут пятнадцать дней», «А они жрут целый месяц», «Неrr Generalkonrollor редкий кавалер.», «Они не были нужны ни одной из сестер, а мы должны с ними носиться», «Да кто их вообще оскорблял?», «Какого черта вы от меня хотите?», «Если мой муж не был Generalkontrollor, это не значит, что я меньше дама, чем его мадам», «Мы, по крайней мере, не schmutzig»[44] и т. д., и т. д. Вот так грязно она орала час, не меньше, и не приди ее свояк, до сих пор бы болтала своим поганым ртом, к тому же, тем временем появилась и Бабика (через нее ты и передала мне это утешительное письмо), которая бы ей во всем этом подпевала.
Кстати, ты пишешь: «На твое письмо отвечаю коротко. Про ветчину я сказала Джуле, чтобы он отдал ее тебе только на Пасху, потому что по сельскому обычаю в каждом доме должна быть ветчина, пусть тогда и у вас она будет», и т. д., (но они на следующий после получения твоего письма день варили большой окорок, как только приехал Жорж, и обжирались, пока назад не полезло, я не говорю уже о ханукальных, пардон, пасхальных орехах). А та ветчина, которую мне Нети поставила на стол в пасхальное воскресенье, точно придерживаясь рекомендаций, которые ты дала Жоржу, это была культяпка на 2,40 кг (что здесь, в наших краях не называют окороком даже еврейские парвеню), но и этот обрубок я не мог отварить, потому что в Страстную пятницу был изгнан из кухни. Далее ты коротко пишешь, что ты «слышала, Большая Берта принесла муки, поэтому я тебе не посылаю хлеба, я думала, что у тебя есть». Ты это не слышала, моя дорогая, это я тебе писал, что «плохие Брандли» первый раз принесли хлеб, потому что я пять дней голодал, но «хорошие» Гросс и Бороски позволили себе такой позор, что мне Розенберги и Мейеры посылают хлеб. О ботинках, предназначенных для меня, и помазке для бритья ты не говоришь ни слова.
Но теперь, когда я и тебе немного попенял, вновь возвращаюсь к твоей дорогой родне, чтобы ты сравнила, как они провели пасхальное воскресенье, а как я. Когда твоя дорогая сестра Нети закатывала лукулловский пир, на который и 30–40 пенгё было бы мало, я, как уже писал, вместе со своей семьей, в холодном чулане холодным молоком завтракал, обедал и ужинал. Комната была холодной, потому что из печи вынули железную трубу, а молоко — потому что они не позволили подогреть его на их плите. После этого холодного молока нам пришлось залезть в постель без белья, сразу после «обеда», а они в хорошем настроении попивали вино, ели вкусный куриный бульон, курятину, вареную ветчину (не огрызок), огромное количество пирожных, кремшнитт и т. д. Это была моя Пасха A
А теперь я перехожу к главной трагикомедии. Судя по всему, твоя племянница Бабика, которая еще в Сентендре начала к нам цепляться, особенно к моей жене, «дома» еще больше осмелела, когда Жорж рассказал ей о «неслыханном безобразии», что я не захотел взять упомянутую ветхую плиту, «всего за 7 пенгё 40 филлеров, хотя мог ее использовать до осени». На это твоя племянница спросила, «почему ты не влепил ему пощечину, потому что я бы его, ей-богу, ударила». Я все это вытерпел с христианским смирением, не проронив ни слова, только Нетике перед ее отъездом в Будапешт сказал, пусть передаст своим детям, чтобы они оставили нас в покое, потому что, если кто-нибудь из них хоть пальцем нас тронет, то ей придется возвращаться на похороны.
Думаю, что свое письмо в основном я закончил. Мои шкафы сегодня прибыли, перевезены из Ленти в Сигет, где я продолжаю писать это письмо. Завтра я еду домой, самое позднее до воскресенья, то есть, до двадцатого надо закончить с квартирой, а до 14-го апреля я обязательно должен быть в Нови-Саде, чтобы явиться лично.