Долго и счастливо

День был такой же, как и рассвет: чистый и солнечный. Близился полдень, когда мне предстояло выйти из дому. Я надел праздничный костюм, белую рубашку, даже шляпу и галстук. Так мне велели, и был в этом свой резон. Наконец мы с ней поцеловались. Я объяснил, на какой вокзал и перрон она должна привезти мой чемоданчик и как долго там ждать. Она еще раз шепнула: все будет хорошо — и закрыла за мной дверь.

В час дня я был на месте — в боковой, довольно тихой улочке, где жил тот человек. Было установлено, что по субботам он возвращается домой к обеду между часом и двумя. А была именно суббота — погожая и веселая, в самый раз развлечься на Белянах, поплясать на свежем воздухе. Я ждал в подворотне, из которой хорошо просматривался конец улицы, откуда должны были дать условный знак: идет. Когда кто-нибудь входил в подворотню, я завязывал шнурки, либо поправлял букет цветов, с которыми якобы поджидал девицу. Так я и сказал дворничихе, которая вышла осведомиться, что делаю и кого жду в ее подворотне. Ответ ей понравился, но пришлось выйти на тротуар. Оставалось всего несколько минут до половины второго, когда я вдруг похолодел: меня миновал, а потом остановился словно бы для разговора мастер из моей типографии, человек безобидный, но любивший пунктуальность и послушание. Он спросил, почему я не был на работе, и даже повысил голос, поскольку я смотрел не на него, а в конец улицы. Там показалась пролетка, а следом тележка точильщика, который подавал мне знак, выкрикивая: «Ножи-ножницы точить, ножи-но-о-жницы! Кому? Кому?»

Надо было решать: то ли отказываться от задания из-за этого, будь он проклят, знакомого человека, то ли вопреки всему (уже наверняка обрекая себя на бегство) отбросить букет и достать из кармана свою изящную игрушечку?

Оставались считанные секунды. Я буркнул какое-то бранное слово ошеломленному моей дерзостью мастеру. Отстранил его, ибо уже заметил того человека, выходящего из-за угла на другой стороне улицы. Точильщик продолжал тянуть свою песенку. Мимо меня скользнула стайка хихикающих гимназисток. Из пролетки с трудом вылез седой тучный ксендз с усталым лицом. Извозчик о чем-то спросил его, облобызал ему руку. И, опережая того человека, шла в мою сторону красивая девушка с огромным лохматым псом на поводке.

Время мое истекло. Я сунул цветы потерявшему дар речи мастеру и, сняв шляпу и нежно улыбаясь, устремился прямо к девушке с собакой, чтобы не вызвать у того никаких подозрений. Девушка смотрела на меня сердито, с брезгливым недоумением. Она замедлила шаг. Это было очень кстати. Тот уже глядел на меня, но без всякой настороженности. Собака зарычала под намордником. Я же думал только об одном и, разминувшись с девушкой, выхватил из кармана свою игрушку.

Он слишком поздно понял, зачем я перед ним остановился. Даже не успел отпрянуть. Крикнул «нет» после первого выстрела. После второго только охнул и свалился. Третий выстрел я сделал всего с нескольких сантиметров, и от удара пули голова его подпрыгнула. Лоб у него был в поту и крови. Руки разрывали на груди сюртук. Послышался крик девушки и ошалелый лай собаки, извозчичья лошадь, испуганная стрельбой, рванулась с места в карьер, гимназистки на той стороне улицы пронзительно завизжали, над моей головой захлопали окна, кто-то (уж не знаю, мужчина или женщина) завопил: «Полиция! Полиция!» Я хотел для пущей уверенности выстрелить еще раз и сделал это с огромной жестокой радостью в сердце, а потом вдруг испугался и его смерти и своего будущего, и страх обратил меня в бегство. Оттолкнув чьи-то руки, я бросился в глубь улочки, к воротам проходного двора. Где-то вдали уже заливались первые полицейские свистки.

Я юркнул в тянувшиеся вдоль вала сады. Удирал уже спокойнее, к счастью никому не попадаясь на глаза, и спустя несколько минут, показавшихся бесконечными, вышел на людную и совершенно спокойную улицу. Я запыхался, губы у меня пересохли, лицо пылало. Чтобы перевести дух, зашел в тихий, совсем почти пустой костел. Опустился на скамью, закрыл лицо руками. В глубине висело огромное, роскошное распятие: все в золоте, вплоть до гвоздей и терниев, увесистая капля крови и та была щедро позолочена. Я внимательно присмотрелся к нему. Обошел храм степенным шагом богомольного, но любознательного туриста. Даже бросил несколько монеток в кружку пожертвований на неимущих. Я не торопился, хотя, вполне возможно, жизнь моя висела на волоске — такой вариант тоже не исключался.

Выйдя из костела, я сразу же наткнулся на элегантную пролетку. Нанял ее. Велел везти себя окольным путем к Гданьскому вокзалу. По дороге остановил извозчика возле лавчонки, торговавшей табаком и газетами. Прошел через нее в заднюю комнату. Там уже сидел бродячий точильщик и второй секретарь окружкома. Точильщик утверждал, что узнавший меня мастер выкрикивал мою фамилию. Все было ясно. Секретарь коротко поблагодарил несколько напыщенными словами за выполнение столь ответственного задания и велел немедленно уехать ближайшим же идущим на север поездом.

Я сдал оружие, еще раз проверил паспорт, документы и вернулся в пролетку с толстенной буржуйской сигарой в пасти и пачкой газет на дорогу. Бежать предстояло вторым классом, тоже по-буржуйски и с форсом. Потому и на вокзал ехал, вольготно развалясь, дымя сигарой, с ленивой и самодовольной усмешкой на физиономии. Я еще не думал о Марианне, дожидавшейся на платформе с убогим чемоданчиком. Думал о далеком путешествии, которое уже начиналось и радовало, даже забавляло меня воспоминание о проклятом шпике, которого страх лишил всякой возможности сопротивляться, о покатившей опрометью пролетке и смазливой истеричке, которая металась вместе со своей разъяренной собакой.

Передо мной раскрывался огромный мир, море, которого я еще не видывал, и все тогда представлялось простым и ясным. Через год выпишу к себе в далекие края Марианну, и, даже если на нашу долю выпадут опасности и невзгоды, ведь мы будем преодолевать их вместе. Я колыхался на мягком сиденье и упругих рессорах, ловил девичьи улыбки, помахал рукой какой-то блондинке.

И, только подойдя к Марианне, дожидавшейся на второй платформе, понял, как бессовестно лгу и ей и себе, полагая, что вскоре мы будем вместе, всегда вместе. И до чего же стало горько. Свернул я с перрона к кассам, выправил себе билет до Гданьска, а ей до четвертой или пятой станции. Она надела свое лучшее платье в горошек и даже одолжила у кого-то шляпку и перчатки. Конечно, это было разумно: изображать влюбленных молодоженов, парочку, поглощенную только собой, ни о чем не думающую. Холщовый чехол скрывал убожество обвязанного веревкой фанерного чемоданчика. Кондуктор застал нас целующимися уже в пути. Многозначительно кашлянул, улыбнулся, пожелал счастливого путешествия. Вот тогда-то, после его ухода, Марианна не выдержала и вдруг разрыдалась. Я не знал, что сказать, как утешать, и, пожалуй, был такой момент, когда я с некоторым облегчением подумал, что вскоре мы расстанемся, а время успокоит ее печаль и мою совесть.

Я смертельно устал, был пуст внутри, словно гипсовая кукла. Уснул на ее плече. На прощание Марианна сказала: мы снова будем вместе.

Она стояла, освещенная солнцем, посреди платформы маленькой станции и махала белым платком. Фигурка ее уплывала все дальше, терялась и меркла, и, собственно, больше я о Марианне ничего не узнаю, кроме того, что родила она внебрачную дочь по имени Янина, а впоследствии, уже под фамилией своего законного супруга, жила долго и счастливо, считаясь примерной патриоткой, а также хорошей женой и матерью.

Я же два дня спустя стал помощником кочегара на шведском грузовом пароходе, и так начались мои долгие скитания по морям. В Гамбурге, куда меня направили, я никого не нашел по адресу, который было велено заучить. Не исключено, что я его неправильно запомнил, теперь с этим уже трудно разобраться по совести.

Пароход под названием «Дора» был суденышком небольшим, но чистым и работящим. Мне повезло: я понравился боцману Иохансону, который, жестоко коверкая польские слова, сказал мне, что мать его была полькой. Благодаря ему я попал на борт, а потом заговорили (внизу и даже на мостике), что я принес «Доре» счастье. Сразу же в Гамбурге подвернулся очень выгодный фрахт в Аден, а в Адене ждали всего два дня подходящего предложения в Лиссабон. Возможно, мне следовало бы остаться в Гамбурге и любой ценой установить связь с подпольщиками. Получилось иначе. Время шло. Иохансон строго, но добросовестно учил меня морскому делу, я постепенно забывал о суше и о том, что меня с нею связывало. И в конце концов вышло так, что я целых полгода не давал о себе знать Марианне. Тогда я оправдывал это необходимостью, даже своей обязанностью — соблюдать осторожность. Ныне думаю, что подобное объяснение содержало изрядную долю лжи. Еще не вполне осознанной, но и непростительной.