Долго и счастливо

— Долго рассказывать. А время — деньги, уважаемый, — закончил он намеком.

Заплатил я ему за часовой рейс, и мы уселись в бывшем ресторанчике Блюма, у окна с видом на рыночную площадь, ратушу, башенку Балицов и выжженный дотла центр города, и вот тогда только Сильвестр Гаца рассказал мне о пасхе 1943 года, когда Бенедикт Мюллер, прозванный в этих местах Мюллер-гестапо, устроил массовое вознесение двум тысячам душ (среди которых оказались и дети, и старики, и бедняки, и богатые — все, кто не успел вовремя ускользнуть от пуль и прикладов людей штурмфюрера).

— По правде говоря, — констатировал во вступительной части Гаца, — все началось с Дьявола.

— С чего?

— Говорю, с Дьявола.

Тут Гаца усмехнулся, сдул пену с жидкого пива и, несколько повременив, пояснил, что речь идет о командире небольшого, но работящего партизанского отряда. Человек этот (хоть и местный, и христианской веры) взял себе богопротивную кличку Дьявол.

Гаца рассказывал спокойно, тусклым голосом. Прежний залихватский бас Сильвестра приглушили астма и водка. Безобразно, тяжело старел этот человек. Видно было также, что воспоминания о пасхе 1943 года достаточно уже ему приелись. Гаца рассказывал эту историю неоднократно. И даже два раза давал по этому делу показания перед Комиссией по расследованию фашистских злодеяний. Не удивительно, что теперь он не слишком старался. Заплатил я ему немного и не был человеком, представляющим для него интерес. Правда, Гаца вспомнил, что жил тут когда-то огородник Мартин, но память о его семье и доме уже давно поросла быльем.

— Все получилось из-за того, — вернулся он к основной теме, — что в самое вербное воскресенье Дьявол вышел из леса и ему здорово повезло. Охотился он за выручкой маслобойни в Росинах и на одного лысого шпика из Быкувки. А сорвал, уважаемый, крупный куш: три берлинские машины с эсэсовцами. Один настоящий генерал, два полковника, адъютанты, а также три девки в бриллиантах. Ехали к их сиятельству, а тут… Дьявол. Падаль одна от них осталась: четырнадцать штук, сам видал. Чисто было сработано.

Я слушал не удивляясь, не перебивая. Смотрел в черное выжженное окно Иродовой башенки. На гребне стены расселась стая жирных ворон. Прямо под окном ресторанчика тощая кляча Сильвестра дремала с торбой овса на шее.

— Четырнадцать штук, — повторил задумчиво Гаца, — совсем голых и мертвых, как пить дать, уважаемый.

Из дальнейшего рассказа следовало, что Дьявол перехватил немцев в пяти километрах от города, неподалеку от деревни Быкувки. В ту же ночь Мюллер сжег Быкувку и перебил из ручных пулеметов убегавших от огня жителей.

Вот как началась страстная неделя того года, но округа словно вздохнула с облегчением. Ибо люди полагали, что больше репрессий не будет, а в город эсэсовцы нагрянут лишь за контрибуцией или на следствие по поводу Дьявола. Вот тут и прозвучало имя Магдалены Балицы, хотя Сильвестр Гаца заговорил о совершенно незнакомой мне, омерзительно чужой женщине, ничем не напоминающей очаровательную Иродову женушку. Ибо начал он говорить о какой-то бой-бабе лет пятидесяти, заплывшей жиром и такой жадной, что даже жалким вдовьим грошом не брезговала, хотя, как известно, еще до войны сколотила немалый капитал, а в военное время благодаря близкому знакомству с Мюллером и его людьми в ее пухлые лапы потекло рекой (на сей раз еврейское) золото.

На другой день после того, как сожгли Быкувку, Магдалена разоралась (обратите внимание) на всю рыночную площадь. Давно пора, вопила она, покончить с Дьяволом и его бандой, иначе еще один такой фортель, и никто в округе не удержится от смеха, а это было в страстной понедельник. На следующий день с утра люди ходили к башне Балицов и смеялись до упаду, хотя был великий пост и времена не располагали к веселью. Но было над чем посмеяться. Вся дверь и окна первого этажа были вымазаны дерьмом. Тогда кое-кто почуял беду: баба остервенела.

— Сперва хотела, чтоб я свез ее в округ, — с грустью проговорил Гаца. — Жаль…

— Чего жаль? — безразлично спросил я.

— Жаль. Если бы посадил в пролетку и пристукнул по дороге, может, все бы обернулось по-другому, — вздохнул он.

Но тогда Гаца отказался ехать, сославшись на воспаление копыт у лошади. Магдалена нашла другую лошадь и другого извозчика. Поехала утром, воротилась вечером того же дня. Никто уже не смеялся. Все поняли: была у Бенедикта. А в страстной четверг великая тишина сковала город. Из всех окрестных лесов, по ту и другую сторону реки, вышли люди Мюллера, по большей части в черных мундирах под зелеными шинелями.

Сам Мюллер выехал на рыночную площадь на автомобиле. Остановился у ратуши. Магдалена сидела в окне. Смотрела сквозь стекло, как люди Мюллера сгоняют всех на рынок. Часа через четыре у ратуши сделалось тесновато. Тогда переводчик объявил, что запрещается покидать город без особого разрешения. А штурмфюрер Бенедикт Мюллер стоял рядом с переводчиком, улыбался и добродушно поддакивал словам, которые падали в толпу. Люди разбрелись по домам торопливо и в молчании. Город пришел в смятение, ибо Мюллер только улыбался, а его стража никого не била и не стреляла, даже не обзывала свиньями и собаками. Именно это всех испугало: откуда у гитлеровцев такая необычная человечность? Кому и что она сулит?

Под вечер «черные» Мюллера задержали у моста возвращавшуюся из леса девушку, которая не могла объяснить, куда и откуда идет и почему у нее золотые дамские часы с выгравированными на корпусе готическими буквами. Гаца стоял с лошадью весь день возле ресторанчика (заведение до войны принадлежало Моисею Блюму, а в сороковом году его купила за бесценок, многозначительно подчеркнул Сильвестр, сама пани Балица) и, таким образом, видел все: как ее вели, как кто-то из солдат заметил, что она пытается что-то бросить в сточную канаву, как поднял с земли блестящую драгоценность и тут же замахнулся на девушку кулаком.

Она свалилась после второго удара, но даже не охнула. Зато немец так страшно раскричался, что сбежались остальные, включая самого Мюллера. Мюллер не кричал.

— Кто была эта девушка?

— Связная.

Но потом извозчик понял, что я спрашивал совсем о другом, и пояснил, кем была девушка, молодая, румяная, веселая брюнетка с ясными очами. Это была Ганка Кубатая, связная и племянница самого Дьявола, то есть Франека Кубатого (который тоже погиб, но в бою, высоко в горах и лишь под конец войны).

Тогда-то, после этих объяснений, я потребовал у официанта две порции котлет и первые пол-литра, хотя поначалу намеревался выслушать все на трезвую голову и в твердом уме. Это оказалось невозможным хотя бы по той причине, что самого Сильвестра донимали голод и жажда и он, прервав рассказ, молчал до тех пор, пока перед нами не появились две дымящиеся тарелки и два граненых стакана.

Мы чокнулись.

— Будем здоровы, — сказал Сильвестр, поддел вилкой четверть котлеты и снова вернулся на рыночную площадь того страстного четверга, во мрак ночи, окружавшей город по приказу Мюллера. Ночь та была удивительно теплая, и в ратуше не закрывали окон. Поэтому вскоре весь город услыхал, как девушка начала кричать. Она кричала все истошнее и громче до самого рассвета, ибо была упряма не менее, чем Мюллер, который ее допрашивал. Тут к нам кто-то еще подсел, официант подал новый стакан и новую бутылку, с соленых огурцов капал рассол, а Сильвестр Гаца таращил мутные глаза и продолжал рассказывать, время от времени приговаривая «будем здоровы».

Он рассказывал, что спокойствие царило до разговения, значит, до шести часов пополудни страстной субботы ничего еще не произошло, если не считать, что в обеденную пору страстной пятницы где-то между двумя и тремя часами, пожалуй ближе к трем, вывели племянницу Дьявола из ратуши и поставили у стены храма, правее бокового входа, там, где теперь доска с молитвой к деве Марии, королевы короны польской (будем здоровы!), и все диву давались, что она не только еще жива, но даже держится на ногах, хотя от пояса вверх ничего нельзя было разглядеть, кроме кровавых ошметков и клочьев длинных черных волос. Стала она, значит, к стенке, а супротив нее трое с автоматами. Все же Мюллер-гестапо разрешил праздновать светлый праздник, и никому не возбранялось идти в костел к плащанице. Только матери заслоняли детям глаза, поскольку Мюллер ни забрать, ни похоронить Ганку не позволил. Так она и лежала у стены, добитая лично штурмфюрером, и теплый апрельский ветер задирал ей подол, обнажая белые колени, пока снова не наступила ночь, а затем страстная суббота, с которой Дьявол поздравил Бенедикта, прислав ему на телеге, которой правил придурковатый Феля с хутора Курачки, двоих его людей, укокошенных по-честному (без всяких пыток, будем здоровы!). Город словно бы вздохнул с облегчением, благо Мюллер уже собирал своих эсэсовцев, как перед уходом, и лишь усилил посты на заставах, а надо сказать, что этот Мюллер, хоть его и огорчило поздравление Дьявола, даже не пристрелил дурачка Фелю и все еще чуть улыбался горожанам (особенно детям) и в конце концов велел бросить на Фелину повозку уже совсем окоченевшее тело Ганки Кубатой.