Долго и счастливо

Когда, провожаемые смехом, мы сбежали из дома Рокицких, Ирод собственноручно сломал косу Смерти о спины двух главных виновников и заявил, что со следующего года все будет по-другому. Он стоял перед нами в золотой короне, грозил, что бунтовщиков скрутит в бараний рог, а лентяев сбросит на самое черное дно реки. Ему было всего шестнадцать лет, но он кричал на нас воистину по-царски, и боялись его мы все.

Слава о нас загремела, как он и предсказывал, со следующего года. Ирод все лето проработал на стройке у своего отца, а весь ноябрь просидел над костюмами, стихами и песнями. Потом он собрал нас в башню и предупредил, что те, кому некогда или неохота репетировать, могут убираться вон, и дело с концом, а кто останется, должен повиноваться ему, как царю, господу богу и дьяволу. Он потребовал клятвы. Мы клялись на молитвеннике очень торжественными словами, а через два года окрестные помещики присылали уже за нами лошадей. Предпоследнего в городе конкурента Ирод сперва припугнул, а затем подкупил, пообещав двойную долю, роль волхва Каспара, плащ красного бархата, золотую державу и самую длинную бороду.

Таким образом, с 1911 года на поле боя остались лишь две роты: наша и Сильвестра Гацы. Разница между нашими труппами была известна всем: нас приглашали по-хорошему, подносили мед, мак, деньги и выпивку, Гацу же боялись все, даже бургомистр впускал его на свой двор.

Гаца был старше Ирода почти на десять лет и набирал себе шарагу хуже некуда. Однако рота у него была музыкальная, пели они очень красиво, послушно вторя могучему Сильвестрову басу, от которого лопались бутылки и стаканы и млели девицы. Кроме того, вся округа знала, что Гаца зарезал в драке двух сплавщиков и поранил нескольких простых парней и забулдыг. Арестовали его только раз, и то он вернулся через неделю. Не нашлось свидетелей против Сильвестра Гацы. Жандарм Хусь, предъявлявший Сильвестру ордер на арест, в первый же день по его возвращении поставил Гаце на рынке у Блюма пять стаканчиков старой палинки.

Это правда, что мы, люди Ирода, уступали дорогу людям Гацы, известного также под кличкой Сильвестр-нож. Мы признавали их первенство и устранялись с их пути по недвусмысленному приказу Ирода. Так поступали мы каждый год, три праздничных сезона подряд. А между тем Гацу год от года все более раздражала и бесила наша уступчивость. Ибо пели мы не хуже его роты, все же остальное было у нас в десять раз лучше, интереснее, веселее и праздничнее, чем у него: наши костюмы были в десять раз богаче, наши тексты смешнее, наши роли выучены как следует. Короче говоря, вся Иродова рота из шестнадцати человек так же отличалась от Гацевой — как месса, которую служит епископ, от жалкой заутрени сельского ксендза в рождественский пост.

Кроме того, люди Сильвестра быстро напивались. И частенько вместо пения колядок скандалили, нагоняли страху, заблевывали сени да щупали баб.

Возвращаясь к тому, что Ирод брал себе четвертую часть праздничной выручки, должен сказать, что он — единственный из всей роты — не зарабатывал на рождестве Христовом. Собранные по случаю пришествия господня на свет кроны, гульдены и геллеры он снова вкладывал в державы, крылья, рыцарские щиты, хвосты и разный прочий реквизит, в весь свой декабрьско-январский театр. Следует еще добавить, что Куба Балица, как я теперь думаю, в более подходящее время и при благоприятных условиях наверняка мог бы стать прославленным директором театра, продюсером, драматическим актером или кинозвездой. Таково мое глубокое убеждение независимо от того, глупое оно или смешное. Ибо это правда, что в конце концов, начиная с рождества 1913 года в пределах города, округа и епархии безраздельно властвовали только мы, люди Кубы-Ирода: царь Ирод, Смерть, два Ангела с двумя Ангелочками, Дьявол, и еще два Чудища, три волхва — Каспар, Мельхиор и Валтазар, — Жид, три Пастуха, а также меняющиеся второстепенные персонажи: Цыган, Медведь, Козлище и Баранья шкура, — а получилось так благодаря ксендзу-прелату Паецуну, а также отваге и одержимости самого Ирода.

Еще перед сочельником органист принес Ироду личное послание ксендза-прелата. Ирод (который в этом, 1913 году готовился к бракосочетанию с младшей дочкой садовника Рокицкого) прочел письмо дрожащим голосом. Впрочем, все мы не чуяли под собой ног: еще ходившие исповедоваться и уже бросившие, боявшиеся императора Франца-Иосифа и называвшие его старым хреном. Всем нам было ясно: приглашение с новогодними колядками во дворец епископа было весьма лестным и многообещающим. Мы предвкушали дела необычайные и не ошиблись.

Епископ, в пурпурном одеянии и с пурпурной физиономией, был заметно под мухой и восхищался нашим действом с большим пониманием. Он принимал у себя грустную и безобразную, как старая обезьяна, графиню Сальмадь и генерала фон Эберсдорфа вместе со штабом, каковой пьянствовал уже седьмые сутки, в результате чего генеральский адъютант споил вусмерть нашего младшего пастуха и, пользуясь бесчувственным его положением, совратил. Возможно, и по этой причине получили мы не совсем обычный гонорар: сто пятьдесят крон!

Весть об этом чуде облетела всю округу, услыхал о нем и Сильвестр. Когда мы с песней на устах двинулись к купцам в Заречье, он преградил нам путь на мосту (на том самом месте, где два года назад дочка Нухима-портного поразила меня в самое сердце задушевным своим голосом).

Сильвестр был один. Пьяный, но в своем уме и на ногах стоял крепко. Посмеивался тихо и беззаботно.

Только что выпал свежий снежок. И небо искрилось от первого морозца. Воздух был прозрачен. Мы молча смотрели на улыбку Сильвестра Гацы. Ангелы и Чудища, шагавшие впереди, попятились. Я огляделся, ища Смерть, у которой (по приказу Ирода, на всякий случай) коса была настоящая, только оклеенная холстом и фольгой.

Наконец Сильвестр перестал смеяться. Швырнул оземь барашковую шапку, топнул ногой. Мост содрогнулся. Вниз по реке плыло все более густевшее сало, и собаки дико выли к морозу.

— Эй вы, щенки! — крикнул Сильвестр. — Где же ваш Ирод?

Ирод ринулся вперед как ошпаренный. Сорвал корону, плащ, бросил державу, сорвал черную бороду. Оба потянулись к голенищам — за ножами, поблескивавшими узкими лезвиями, отточенными на брусках.

— У-у-ух! — рявкнул Сильвестр, кидаясь на Ирода.

Но тот встретил его молча, слышался только скрип снега под каблуками, зубовный скрежет да прерывистое сопение. А потом Ирод вдруг присел, и никто не заметил удара, от которого Сильвестр Гаца, убийца двух сплавщиков, гроза окрестных кабаков, внезапно замер, а затем, уронив нож, схватился обеими руками за живот и тяжело, торопливо дыша, корчась, побрел в сторону города спасать свою жизнь, тогда как мы двинулись дальше с веселыми колядками на устах, не оглядываясь назад, не глядя на брошенный посреди моста нож некогда прославленного пьяницы, бабника и головореза.

Гаца выжил. В какой-то мере история эта пошла ему на пользу. Мышцы живота срослись плохо, и на месте раны образовалась небольшая грыжа, которая, однако, была учтена военно-медицинской комиссией. Таким образом, Сильвестр не попал на войну, а, только унаследовав в том же году клочок земли, сменял его на лошадь, пролетку и призвание легкового извозчика. Между тем Ирод, которому с той поры не было равных силой во всем Подгорье, стал одним из первых воинов императорской инфантерии, которые отправились из нашего города на величайшую бойню защищать монарха, монархию и все это обветшалое австро-венгерское лоскутное одеяло, которое начало расползаться на глазах Европы еще задолго до первой мировой войны.

Мобилизованные уезжали в августе, разомлевшие от жары и сивухи, под истошный плач женщин. Долго и со смаком судачили у нас о том, что ни одна из баб не плакала о своем муже так красиво, как Магдалена (урожденная Рокицкая), молоденькая жена Ирода. Они обвенчались на второй день пасхи, а расстались в августе, по велению императора и на веки вечные. Но поскольку фельдфебель Балица погиб только на одиннадцатый месяц войны, Магдалена расхаживала осенью тысяча девятьсот четырнадцатого еще гордо и независимо, не вздыхая слишком часто, а также не замечая всех скользящих по ней глаз — мальчишеских, поповских, мужицких, страстных и старчески-бессильных, — благо было на что посмотреть.