Долго и счастливо

Каманте уже четыре дня лежал неподвижно, не принимая ни лекарств, ни пищи. Он был одним из тех, кто по приказу «того» согласился умереть сам. И не признавался, что умирает по той простой причине, что «тот» убил его душу.

Я был словно во мраке. Но у меня оставалась еще слабая надежда — Эбонго. С Эбонго мы понимали друг друга без труда. Смахивало на то, что низкорослый бой отца Антуана — единственный африканец в «Милосердии», который безразличен к всеобщему страху. Мне не удалось открыть источник его безмерной отваги. Но я знал, что она крепнет пропорционально содержанию алкоголя в крови. Поэтому, воспользовавшись первым же удобным случаем — поездкой в Найроби, я контрабандой провез в багажнике «лендровера» две литровые канистры спирту. А поскольку угощение африканцев алкоголем отец Бенедикт относил к тягчайшим преступлениям и смертным грехам, мы условились встретиться с Эбонго поздно ночью за часовней.

Луна была в последней четверти. Сначала она светила ясно, но вскоре померкла и потускнела. Мы сидели, прислонившись к стене часовни, молчали долго и терпеливо. Только жестянка все громче булькала в ночной тиши. Наконец я начал игру: я сказал Эбонго, что считаю его единственным настоящим мужчиной в «Милосердии господнем» и что даже охотники-массаи по сравнению с ним хилые телята.

Эбонго взглянул мне в глаза с одобрением и совсем еще трезво.

— You’re right[43]. Я не боюсь его, — проговорил он без тени хвастовства, — потому как я христианин и моя душа принадлежит Иисусу, и я ношу ее здесь. Не потеряю ее, не дам ей сбежать, не позволю ее украсть. Вот мое слово: не дам, не позволю.

Тут он дотронулся до кисета из светлой телячьей кожи, висевшего на груди вместе с железным крестиком и чудовищно грязной ладанкой. Все это держалось на толстой стальной цепочке — Эбонго засмеялся хитро и смело. Однако я не был уверен, все ли он сказал. Все это выглядело правдоподобным. Но под белесой пьяной дымкой в глазах его вспыхнули две крохотные тусклые искорки беспокойства.

Я попробовал раздуть их:

— О’кей, — сказал я. — Ты настоящий мужчина и христианин, Эбонго. Но ведь «он» может обернуться леопардом или львом и сорвать твою душу с цепочки. Каманте говорит, что к водопою у Змеиного ручья приходит старый черный леопард с белым пятном на лбу.

Эбонго прилип к жестянке. Потом судорожно задышал. Лицо его засеребрилось потом, в глазах вспыхнула ярость.

— Не дам, — прошипел он.

Полез в карман старых полицейских шорт, которые свисали ниже колен. Раздался треск, и я искренне изумился. Эбонго и вправду был богат. В худой своей лапке он держал настоящий необыкновенно удобный пружинный нож с восьмидюймовым лезвием. Так что я выбрал достойного партнера: рахитичный, большеголовый карлик обладал воинственной душой и разумом еретика. Был он также, о чем все знали, очень алчным человеком.

— Все в порядке, brother, — сказал я, отдавая ему канистру, в которой кое-что еще оставалось. — Я понимаю, ты не веришь во все эти черные, глупые суеверия. Но вот что я тебе скажу, Эбонго! У того старого мошенника должна быть сильная душа. Поохотимся за нею, и я тебе уступлю ее. О’кей, Эбонго?

Долго, очень долго тянулось раздумье, прежде чем прозвучал ответ. Эбонго сделал несколько больших глотков и в упор взглянул мне в глаза. Потом встал. Воздел руки и снова замер. Наконец крикнул что-то громким шепотом, поднял левое колено к груди, постоял так немного, вдруг сделал первый шаг, затем второй и третий… Незаметно, но непрерывно он ускорял ритм. Луна уже заходила. Стояла глубокая тишина, сгущались сумерки. Среди все более резких черных теней подпрыгивала крохотная фигурка с большой головой, подпрыгивала, словно пьяный журавль. Газон возле часовни гудел под босыми пятками. Наверное, это было забавное зрелище. Я, однако, до тех пор, пока был в состоянии что-либо различать, смотрел на Эбонго с уважением. С неподдельным уважением и искренней надеждой смотрел я на его танец, этим танцем он себе и мне отвечал согласием.

Алкоголь бурлил и бесновался в нас обоих. И когда луна скрылась, я запустил пустой канистрой в стену часовни и присоединился к этому воинственному танцу, которым мы начали свою охоту на старика с побеленным лбом, на леопарда с седым пятном между ушами, на убийцу душ прокаженных из «Милосердия господня». Я хорошо помню: плясал я тогда самый обычный польский оберек. Но также хорошо помню, что был это воинственный танец и откалывал я его, охваченный ненавистью, гневом, окутанный мраком последнего часа ночи.

Едва забрезжило, мы провели охотничий совет, поделили сферы действия, договорились и о главном: брать живым.

Минуло две недели. Умер Каманте. И сразу же после его смерти еще молодая, но жестоко искалеченная болезнью женщина из племени вакамбо перестала вставать с постели и принимать пищу — подобно Каманте и его предшественникам. В столярной мастерской брата Роберта снова раздавались звуки пилы, рубанка и песенки о Брюгге: брат Роберт мастерил восемнадцатый гроб сезона. Мы же все еще ничего не знали. Рыскали во мраке и ничего пока не разнюхали.

Лишь в середине третьей недели напали мы на первый след. Я решил проверить сообщение бедного Каманте относительно водопоя на Змеином ручье. Четыре ночи кряду просидели мы в кустах терновника, дожидаясь, когда мрак сменится молочно-матовым рассветом. Последний час ночи пахнул росой, теменью и тишиной. Стремительный восход солнца мгновенно пронизал его мощными лучами света, голосами птиц, насекомых, растений и зверей. Недурная, наверное, это была картина, возможно даже прекрасная. Но из четырех этих рассветов я запомнил лишь последний. Едва взошло солнце, как небольшое стадо стремительных антилоп с жемчужными брюшками и изогнутыми рогами, потревоженное кем-то, бросилось врассыпную и исчезло в редких зарослях буша. И лишь немного погодя из-за высоких деревьев показался человек. Был он невысок, худ и стар. Я знал его: у него была легкая походка, тупое лицо и широкий лоб, вымазанный белой краской. Он пил, как это делают животные, погружая лицо в воду. Не удивительно, что страх заставил Каманте увидеть в этой сухой фигурке убийцу людей и коров — сильного, наводящего ужас черного леопарда.

Я же видел только убийцу. Нащупал рукой зарывшийся в траву небольшой камень. Когда-то я умел метать камни. Старик с белым лбом (мне привиделась подле него фигурка несчастной Лори) был слишком далеко, чтобы пытаться поймать его. Эбонго придержал меня за локоть. Считал, что нам не следует выдавать себя. Он был прав, но меня охватила слепая ярость. Я помчался к водопою.

Старик вскочил с легкостью дикой кошки. Но не побежал прочь. Нас разделяла пойма ручья шириной в десятка полтора метров. Он засмеялся. Поднял руки над головой. Затем стремительным движением простер их ко мне с растопыренными пальцами — наводил чары.

Мне пришлось остановиться, так как я уже влез в трясину у правого берега Змеиного ручья. Старик заорал что-то писклявым голосом. По его жестам я понял, что он продолжает осыпать меня чарами и проклятиями. У меня в руке был камень, и я метнул его, как в свои лучшие годы. Я целился в туловище, попал в область сердца. Старик упал, но поднялся. Побежал шатаясь и сумел удрать.

Через два дня стало ясно, что он тоже начал новую охоту. Под окном своей комнаты я обнаружил глиняный, раскрашенный сажей и известью горшок. В горшке лежала приманка: окровавленный кусок печени. А под ним колдун поместил три острых крючка, несколько осколков стекла и пригоршню ядовитых колючек. Намерение его было столь же определенно, как и жестоко: моя проголодавшаяся за ночь душа, съев приманку, должна была пораниться о стекло, попасться на крючки и запутаться в колючках. Не испрашивая ни у одного из преподобных отцов позволения, я созвал больных на площадку перед часовней. Приказал привести женщину из племени вакамбо. Хохоча во все горло и по-детски кривляясь, я разбил горшок оземь. Мясо выбросил на помойку, крючки, колючки и стекло растоптал каблуками. Толпа корчилась от страха и возбуждения. А затем в зарослях под пальмами вдруг заверещала незнакомая мне зловещая птица, и больные разбежались.