Долго и счастливо

Думается, однако, пора внести ясность. Время не терпит. Я должен наконец объяснить свое пребывание на «острове» отца Антуана, растолковать, как и почему я попал на этот «остров», за кем тут охотился, почему решил уехать и кто убил маленького фламандца в канун моего побега.

Дело, значит, обстояло так: весной 1932 года, подговоренный и подкупленный Альфредом Бомбеком, боцман Казарес «зашанхаил» меня на трамп — грузовое судно, относящееся к разряду плавучих гробов, главное предназначение которых — тонуть в открытом море естественным и не вызывающим протестов страховых обществ образом. Казарес «зашанхаил» меня на «Клеопатру» 30 апреля 1932 года, а это означает, что, опоенного и избитого до потери сознания, обобранного начисто, раздетого и — самое паршивое — без матросской книжки, меня внесли на борт расползавшегося по всем швам судна водоизмещением четыре тысячи тонн, окрещенного именем владычицы древнего Египта. Без матросской книжки я в течение полутора лет не мог сбежать. Эти восемнадцать с лишним месяцев Казарес измывался надо мной терпеливо и дотошно. Я наконец прикончил его в Порт-Морсби — сразу же после того, как затонула «Клеопатра». Но поскольку у меня все еще не было бумаг, целых два следующих года я проплавал на подобных «Клеопатре» гробах, бывших собственностью китайских и португальских судовладельцев, которые контрабандой доставляли оружие и боеприпасы для захудалых княжеств на южном побережье Аравийского полуострова. Четвертый по счету гроб носил красивое имя — «Белая звезда». Мне удалось удрать с него в Момбасе в мае 1935 года, и своевременно: уже на следующий день по выходе из Момбасы «Белая звезда» отправилась на дно при совсем небольшом ветре, а поскольку шлюпки на ней были такие же ветхие, как и все остальное, всего семь человек из команды спасли свои души (о чем вскоре сообщила «Найроби экспресс»).

На сей раз мне наконец посчастливилось улизнуть с чужой (краденой) матросской книжкой и малой толикой собственных денег. При этом я был совершенно чист: книжку я украл у покойника, а деньги заработал более чем честно. Кроме того, мне удалось вынести на берег свою собственную, частную контрабанду: два ящика виски и двенадцать блоков сигарет.

Виски и сигареты я продал бармену лучшего ресторана для белых. По этому случаю мы раздавили в баре бутылочку «Бродяги Джонни». Так что, когда за полчаса до темноты я вышел на базарную площадь, все женщины показались мне по меньшей мере такими же желанными, как далекий и заснеженный, отчетливо в тот вечер видный чурбан Килиманджаро.

А самая из них красивая — сказочная, почти одного роста со мной сомалийка — стояла напротив меня; она поднесла правую руку к моему лицу и погладила меня по щеке мягко и нежно, хотя чуточку мешал мизинец, немного скрюченный и словно бы высохший. Но какое мне было дело до этого привядшего пальца, когда сама женщина была восхитительно осаниста, гибка, здорова и стройна. Из складок дешевенького красного ситчика выглядывала шея и полные, гладкие, словно отшлифованный агат, плечи, а прямо перед моими глазами светилось радостью лицо сомалийки с чуть раскосыми глазами, с выдвинутыми вперед подбородком и губами, созданными для улыбки и для поцелуев.

— You! — сказала она. — You have money?[41] Есть у тебя деньги, и я буду твоя. Идет?

Она тоже была немного пьяна, и в ту ночь мы так и не сомкнули глаз. А наутро, вскоре после рассвета, я познакомился с отцом Антуаном.

Маленький фламандец прибыл с двумя черными полицейскими, и я (еще не протрезвевший, еще хмельной) отделал бы их всех троих до полусмерти, если бы не то, что меня поразило уже в первую минуту их нежданного визита.

— Лори, — заговорил маленький бородатый человечек в сутане, без смущения, но печально разглядывая нас, лежавших на сеннике, едва прикрытых куском материи. — Лори! Нельзя убегать из «Милосердия господня».

— Вам чего? — начал я таким тоном, что рослый полицейский тотчас же схватился за кобуру, а другой поднял дубинку.

— Послушай, — проговорил не спеша и отчетливо маленький священник, а взгляд его заставил меня замолчать. — Лори очень хорошенькая и очень милая девушка. Но она больна. Приглядись к ее правой руке. Три дня назад Лори убежала из «Милосердия господня». Так называется моя лечебница для больных проказой.

Я отлично помню: он произнес «проказа» так, словно бы говорил «насморк», «чирей», «флюс».

Я взглянул на лежавшую подле меня все еще улыбавшуюся девушку. В глазах у меня, очевидно, появилось дикое и испуганное выражение, ибо попик схватил меня за руку.

— Не смей бить ее! — крикнул он. — Она не виновата. Она не верит, что больна.

— Он лжет! — закричала Лори.

Она вскочила на ноги, обнаженная, черная, прекрасная. Кинулась на полицейских с кулаками, с криком и рыданиями. И тогда я понял, какова правда: они бросились от нее как от огня! Только бородатый священник не испугался. Он обратился к девушке на ее языке с укором, но очень мягко. Гладя ее по щекам и плечам, он наконец уговорил ее одеться, собрать свои скудные пожитки и пойти с ним.

— А что будет со мной? — спросил я.

— Ты мог и не заразиться, сынок, — сказал рыжебородый коротышка.

И тут же предложил мне должность санитара в в «Милосердии господнем» с годичным контрактом и вполне приличную плату.

Полицейские ушли. Отец Антуан подвел Лори к вездеходу — «лендроверу». Девушка перестала плакать и горевать. Она развалилась — надменная и красивая — на переднем сиденье машины. Притворялась, что не замечает обступившей машину голытьбы и того восторга, который слышался в приглушенных голосах мужчин и возбужденном кудахтанье женщин.

— Подумай, молодой человек, — уговаривал меня отец Антуан. — Если ты… это худший случай… заразился, то сразу же окажешься на месте и под вполне квалифицированным присмотром.

Голова у меня раскалывалась от перепоя, гнева и усталости. Небо, несмотря на раннюю пору, уже дышало сухим и ослепительным зноем.

Я долбанул кулаком по крылу машины:

— Не заразился я!

Попик с любопытством осмотрел вмятину на крыле, покачал головой, захохотал:

— Сумеешь выправить?

— Не заразился! — рявкнул я во всю глотку.

— Что ты так орешь? — заржал рыжий Антуан.

Потом внимательно взглянул в мои налитые кровью глаза. Понял, как у меня разламывается голова, высыпал в мои покорно подставленные ладони пару таблеток аспирина, дал запить холодным пивом из термоса и заключил:

— Я тоже думаю, что ты не заразился. А значит, никогда и не заразишься. Именно поэтому можешь попытаться поработать в «Милосердии господнем». Попробуешь?

— Попробую, — проговорил я.

Сколько бы и кому ни рассказывал я о своей работе на «острове» отца Антуана (о той непродолжительной работе, которую я, однако, очень хорошо запомнил благодаря нескольким различным обстоятельствам — с Лори начиная), всякий раз я видел в глазах слушателей удивление, смешанное с отвращением. Поэтому мне хотелось бы здесь пояснить, что в данном случае я не заслуживаю ни уважения, ни отвращения. Просто-напросто я не поверил, что могу заразиться. Если не считать двух ужасных встреч с болезнью Лори, меня ни разу не навещали сомнения, колебания или страх.

Разумеется, рассуждая логически, я имел возможность заразиться в любую минуту. В тридцатилетней истории «Милосердия господня» отмечены целых четыре случая заболеваний работников больницы — европейцев, все четыре неизлечимые, смертельные и давно уж оплаканные. Я знал, что, собственно говоря, с такой возможностью считается каждый белый, работающий в «Милосердии», каждый относится к этому по-своему, одни более, другие менее покорно. Я единственный среди них был неверующим. Не верующим в бога — не верующим в проказу.

Я пошел в «Милосердие господне», не зная, что делать с собой в то утро, пошел из-за Лори, аспирина и пива, поехал с отцом Антуаном, ибо очень давно не ездил на автомобиле, да и вообще не знал этой части Африки.

В отце Антуане я тоже не обманулся. Еще в дороге он угостил меня остатками пива из термоса, что возымело силу слов: «Лазарь, говорю тебе: встань!»