Страница 22 из 80
— Бог един, велик, бесконечно далек, и однажды у тебя уже не вышло, — обосновывал он свое предостережение.
«HX-217» формировался на широте Лабрадора. Он состоял из тридцати трех судов, охраняемых шестой группой сопровождения, в состав которой входили три эсминца, причем один из них назывался «Буря» и плыл под бело-красным флагом, что, сознаюсь, заставило меня несколько раз всхлипнуть, один британский и три норвежских военных корабля (что в свою очередь послужило причиной повальной пьянки в каюте № 2, населенной по преимуществу скандинавами). Сначала нас определили в самый хвост конвоя, но Старик ценою скандала, учиненного им командованию, добился перестановки, что, впрочем, не имело большого значения. Мы могли рассчитывать на относительное спокойствие в течение двух первых и двух последних суток рейса. До тех пор пока в начале пути находились в радиусе действия военно-воздушных баз Ньюфаундленда и Рейкьявика и в конце его — под прикрытием «либерейторов», стартовавших с Северной Ирландии.
Дырявый это бывал зонтик. Правда, он становился все прочнее, его уже начинали побаиваться в штабах немецких военно-воздушных и морских сил. Дело, однако, в том, что нашему «HX-217» предстояло пройти около трех тысяч миль, а из трех этих длинных тысяч почти треть казалась еще длиннее, ибо она находилась вне всякой досягаемости союзнической авиации. У этой одной трети было множество имен, самое подходящее — «Todesloch», или «Death gap», или «Дыра смерти».
Имя это было вполне заслуженное. Этот обширный погост, который деловито обслуживали подлодки гроссадмирала Деница, тянулся примерно вдоль 50-й параллели и имел двое ворот (входные и выходные — в зависимости от направления рейса). Одни находились в районе 38-го градуса, другие — недалеко от 23-го градуса проклятой атлантической долготы.
— Вы боялись? — спросил Тадеуш, когда уже немного освоился со мной и, еще сам того не сознавая, стал уже смиряться с оседлой, честной и трезвой жизнью под опекой старого чудака. — Вы очень боялись этой дыры?
— Она была довольно глубока.
— Но вы боялись?
— Когда хватало времени на страх, боялись.
— Очень? Как очень?
— Как… — И я не нашел определения.
Тадеуш залился таким смехом, какому учили его дома, в притонах Таргувека и развалинах Гжибовской, у пивных киосков и во время ночных набегов на винно-кондитерские лавчонки.
— Вы боялись, как сукины дети! — торжествующе завопил он, и в смехе его не было ни чуточки сострадания.
Мы сидели за столом. За одной стеной надрывалось радио, за другой громыхал телевизор, за окном догорал майский вечер. Тадек сидел, опершись подбородком на грязные руки, и смотрел мне в глаза, чтобы удостовериться, не вру ли я. Я же растолковывал ему, во-первых, что температура воды в Атлантике, особенно в зимние месяцы, скручивала в течение часа в бараний рог самого здорового мужчину, а во-вторых, если в танкер попадала торпеда, то из него выливалась горящая нефть и потому можно было, удирая от пожара, угодить ногами в ледяную воду, а мордой в островок горящей нефти.
Только тут Тадеуш перестал смеяться.
— Ты таких видел?
— Видел.
— А кого, например?
— А, например, был у меня в декабре сорок второго года такой приятель. Очень смешно его звали.
— А как?
— Эзехиль.
— Цыган, наверное?
— Нет, квакер.
— А что такое квакер?
Я посоветовал ему заглянуть в энциклопедию, если он прежде сумеет вымыть руки, по крайней мере до запястий. На сей раз он не взбунтовался, вымыл руки, нашел слово «квакер», прочитал вслух пояснение, поставил том на полку. Он уже был серьезен. Думал. Видно, короткая эпитафия, которую я прочитал над мокрой могилой Эзехиля, тронула его воображение. Мы закурили. Затем Тадек впервые помог мне готовить ужин и мыть посуду. Лишь потом он нарушил молчание, и глазки его вновь повеселели.
— Зачем это вам понадобилось? — спросил он.
А так как спросил он снова высокомерно, с чувством превосходства варшавского урки над всеми этими пижонами, которые бескорыстно, за несколько паршивых долларов, лезли в такую петлю, как «Todesloch», — я и ответил ему, не читая никакой морали, попросту.
— Затем, чтобы таким вонючим подонкам, как ты, было о чем задавать идиотские вопросы.
Тадек жил у меня всего восьмой или девятый день. Каждый раз, возвращаясь с работы домой (а домом была довольно просторная комната в старом пражском[23] флигеле, с газовой плитой и водопроводом, а также клозетом на наружном крыльце этой кое-как заштопанной развалюхи), я гадал по вывескам, номерам домов, трамваев и такси, застану ли еще парнишку, или же он вернется лишь к ужину, благоухая винищем и дешевыми сигаретами, нагло постреливая глазенками, или же попросту обнаружу пустой шкаф, вычищенные ящики и кучу дерьма посреди стола вместо прощального письма.
Как дошло до этого эксперимента с усыновлением двенадцатилетнего воришки, профессионального спекулянта билетами в кино, типичнейшего представителя городского дна, поговорим позднее. Сейчас же замечу только, что в тот вечер, когда я рассказывал ему о пожаре на «Абердине» и смерти Эзехиля, терпение мое лопнуло. Я устал. Мне осточертела вонючая трущоба с одним действующим клозетом на четыре квартиры, с меня было довольно радио слева и телевизора справа, я не мог больше слышать пьяных скандалов этажом выше и фортепианных гамм этажом ниже. А прежде всего мне хотелось послать подальше все свои недоношенные идейки о воспитании внука преступника, сына покойной алкоголички и засаженного пожизненно в тюрьму бандита. Я уже был сыт по горло этим субчиком, который к двенадцати годам успел пройти полный курс воспитания в трущобах предместья.
Я схватил его за рубаху на груди, поднял к своему лицу. Он был смелый. Не показал, что боится.
— Понимаешь? — взревел я. — Чтобы такие кретины, как ты…
Рубаха разорвалась. В руке у меня остался клочок грязной материи, а Тадек шлепнулся задницей об пол, и мы рассмеялись. Потом нашли чистую рубаху, а поскольку еще не было восьми, успели на третий сеанс в кино, которое носило благородное название «Полония». Билетов не оказалось, однако у Тадека были здесь свои профессиональные знакомства, так что мы сидели на вполне приличных местах.
Актер Джон У., постаревший и усталый шериф, решил покончить с бандой убийц, а помогали ему инвалид, алкоголик, зеленый юнец и раздетая девица, которая, как мне кажется, внешне немного напоминала квакерскую жену из Питтсбурга.
Тадек смотрел на экран, разинув рот и затаив дыхание. Я и сам растрогался, когда шеф убийц приказал музыкантам в ресторанчике сыграть похоронный марш для шерифа. В зале стояла мертвая тишина. Девица, вся в слезах, принялась умолять актера Джона У., чтобы он бросил все это, чтобы избрал счастье, а не смерть.
— Зачем тебе все это? — кричала она. — Зачем?
Тадек украдкой взглянул на меня. Я притворился, что не замечаю этого. Джон У. демонстрировал симпатичное лицо и сильную волю — двигаясь неторопливо и с достоинством, словно ему докучала натертая седлом промежность. Во время последней перестрелки Тадек не выдержал, вскочил с места.
— Осторожно! — заорал он. — Обходят!
Никто даже не засмеялся, такой героической была эта сцена.
Мы вышли в теплый майский дождь, который скоро прекратился.
— Ну и парень! — повторял Тадек. — Но девица-то, а?
Я молчал, и он скис. У дома остановился. Не смотрел мне в глаза. Заговорил тоном, какого я еще у него не слышал.
— Я… — сказал он, — …того…
— Чего?
— Могу уйти.
— Не ерунди, сынок, — произнес я.
Первый раз я сказал «сынок», ну, а «HX-217», в сущности, понес весьма незначительные потери. Битва за конвой продолжалась четыре дня и четыре ночи, и, согласно совместному заявлению британского адмиралтейства и военно-воздушного министерства, опубликованному 10 января 1943 года, матч этот впервые в истории «Todesloch» закончился с результатом четыре или пять-два в нашу пользу. «HX-217» потерял лишь два судна. Первым отправился в рай набитый боеприпасами француз. Разломился пополам в течение десяти огнедышащих секунд. Корма сразу же ушла под воду, а носовая часть долго еще держалась на волне, рассыпая фейерверки, освещая ночь и оглушая наши души.