Долго и счастливо

— Ну и даешь! Ну и даешь, чертяка!

И мы оба смеялись, а лица вокруг нас тоже стали проясняться. Веселый басок позади пророкотал: «Здорово, правда? К своим и за положенным, а?» И конечно же, затащили бы нас, двух никому не известных сиротинок, в какую-нибудь группу, если бы в этот момент не появились озабоченные, деловитые и в меру замотанные чиновники, ведающие такого рода церемониями, специалисты своего дела, скромные, тщательно одетые и решительные, со списками и бумагами в руках, в соответствии с каковыми они тотчас же принялись наводить порядок в этой неразберихе, выкликая фамилии (одни с большим, другие почти с обычным уважением), и провожать вызванных в тот самый зал, где уже ждали телекамеры, микрофоны и осветители с лампами на забавных вилках, мы же, притихшие и сгрудившиеся (зал был, в сущности, невелик), размещались рядок за рядком, грядка подле грядки, лицом к белым закрытым дверям, из-за которых в рассчитанное до секунды время должны были выйти — и наконец вышли — те, кого мы дожидались.

Нас с Шимонеком разлучили. Его запихнули куда-то назад или в угол, он исчез в небольшой, но плотной толпе. Меня же поставили впереди. Один из специлистов-установщиков, заметив наконец мой обвисший, мешковатый пиджак, пустые лацканы и всю мою огромную тушу, которой я загородил какого-то невысокого генерала (он что-то раздраженно бубнил в мою левую лопатку), на мгновение переполошился. Ему очень хотелось убрать меня из-под резких лучей рефлекторов и объективов уже трещавших камер. Но он не мог. Список, определяющий очередность, накрепко связывал ему руки. Он только с укоризной взглянул на меня, а я изобразил на лице: близок локоть… Но тут все началось: они уже подходили ко мне.

Главный помощник со списком и коробочками стоял несколько в стороне и подсказывал. Тот, кто пришел нас награждать, протянул руку за орденом и взглянул на меня скучающе и даже дружески вежливо. Я заметил: только в следующее мгновение он по-настоящему увидел меня — все недостатки моей одежды и внешности, которые привели в такое замешательство второго помощника. Он не показался мне человеком, охотно улыбающимся, но тут что-то дрогнуло у него на лице и он очень откровенно подмигнул мне левым глазом, именно как свой своему, хоть и сохраняя приличествующую дистанцию. Увы! Я не успел ответить. Сердце мое глупо и как-то даже болезненно заколотилось. Меня застигли врасплох: мне пришлось здорово согнуться, ибо орден висел на длинной командорской ленте, сверкал эмалью и золотом, и я просунул голову в ленту, ничего не соображая в тот момент, совершенно не понимая, кто, зачем и по каким причинам решил одарить меня признанием и орденом, таким высоким, превосходящим все мои ожидания. Я почувствовал слабое, холодное пожатие руки, пробормотал что-то подобающее случаю, и меня уже ловко отодвинули назад, в конец ряда, за спины очередных ожидающих, которые, впрочем (заметя, что именно заблестело на моей шее, заметя символ, надетый на мою шею), расступались вежливо, торопливо, бросая взгляды на меня и на галстук, кое-кто даже был раздосадован или опечален. Тогда-то я и увидел Шимонека: он стоял где-то в самом дальнем ряду, прижатый спиной к стене, и на лице его была написана такая горькая зависть, что я не знал, за кого мне больше стыдиться: за него, за себя или же за того чиновника, который так несправедливо поделил между нами этот праздничный пирог, и я сделал вид, будто не заметил ни его взгляда, ни якобы искреннего поздравления. Я снова оказался впереди, потому что маленький генерал теперь уже весьма предупредительно уступил мне мое прежнее место на правом фланге.

Плешивый, смешной человечек с усами, напоминавшими щетку для чистки замши, направил прямо на меня глаз камеры и даже сунул мне ее под самый подбородок. Крупным планом орден, затем общий вид. Я нежно улыбнулся и наступил ему на ногу.

— Что вы! Что это вы!

Я строго приложил палец к губам, так как от имени награжденных начал выступать высокий худой человек с печальным лошадиным лицом и надтреснутым рассудительным голосом. Я прислушался.

— …это свидетельство высокого доверия, — говорил он, — еще более обязывает нас…

Только потом, за столом, я понял, что выступал один из мудрейших людей нашего времени, ученый, человек огромных знаний и больших заслуг. Пока же я с состраданием наблюдал, как он запихивает в змеиные головки микрофонов колченогие, скучные фразочки, столько раз говоренные, никем до конца не дослушанные. Всех нас в этом зале — от первого и до последнего — все глубже засасывала их изнуряющая скука, ибо оратор в каменевшей тишине увяз в предложении и никак не мог выбраться из топи слов, закончить его.

— …вся наша жизнь… — продолжал профессор.

Напротив меня у стены застыл один из распорядителей церемонии, он спал с открытыми глазами. Я огляделся по сторонам. Было нас здесь несколько десятков: немного тех, кто постарше меня, немало ровесников и большинство между сорока и пятьюдесятью. Оратор все еще пробирался от борозды к борозде, он только что сказал «вся наша жизнь», и я подумал, что каждый из нас пришел сюда со своей достаточно долгой и живой правдой, что перед одним только житием Шимонека нужно вытянуться по стойке смирно, отнесясь к нему с искренним уважением, что у меня тоже есть свои права и требования, что здесь, наконец, несколько десятков человек с биографиями, в каждой из которых есть год, десять или сорок годков, заслуживающих того, чтобы о них по-настоящему знали и помнили, а не сводили все к этим праздничным церемониям.

— Прикинь: прадеды-то наши извозом занимались, — шепнул снизу маленький генерал.

— Как у кого, — ответил я так громко, что все, кто был рядом, очнулись и вознегодовали, кто-то засмеялся, кто-то шикнул, а спящий у стены молодой человек бдительно заморгал.

Оратор благополучно добрался до точки, и сразу же стало шумно, оживленные хозяева приглашали в зал, где вокруг изысканно сервированных столов роились официанты, а солнце играло на бутылках, бокалах, разноцветных блюдах, как на июньской клумбе. В дверях образовался небольшой затор, но я ждал Шимонека. Воспользовавшись случаем, я остановил проснувшегося молодого человека.

— Вам хорошо спалось? — спросил я.

Человек тактичный, он не расслышал и быстро отошел — только уши у него покраснели.

Шимонек гордился своим орденом, но в глубине души был уязвлен, хотя передо мной и самим собой прикидывался, что дело не в моем ордене, а в разыгравшемся ревматизме, поэтому-то я и схватил друга за руки и, не глядя, куда можно, а куда нельзя, никого ни о чем не спрашивая, двинулся с ним напролом к столу, и сразу же нас обступила сотня официантов, словно понимая, что есть у нас полное, хотя и незримое право на главное место и лучшие кушанья.

— Пей, Шимонек, — сказал я веско. — За всю нашу жизнь, Шимонек.

На нас стали удивленно посматривать. У Шимонека на лице выступил пот, ибо ближайшим соседом оказался тот, кто нас награждал. Он улыбнулся довольно сдержанно, но протянул к нам руку с бокалом, в котором была капля белого вина, и наши запотевшие от холода бокалы весело зазвенели.

— Хороший тост, товарищи, — любезно проговорил он.

— Длинный, — добавил я. — Очень длинный.

Тотчас нам заулыбались другие, к нам потянулись руки и бокалы. Этому авторитетному примеру последовали ближние и дальние соседи, даже с противоположной стороны стола тянулся к нам скуластый долговязый красавчик с цыганскими глазами и знакомым веселым баском желал доброго пути за этим столом, так что мы еще раз выпили, а потом мне стало жарко и я побежал к окну, где, опершись о фрамугу, стоял оратор.

Свет падал на него.

Только теперь я вспомнил его. Мы когда-то встречались, два десятка лет тому назад, за тысячи километров отсюда. Бдительный официант, который приметил, с кем минуту назад я чокался, топал за мной по пятам с закуской и рюмками.

— Уважаемый профессор! — проговорил я серьезно. — Хочу поблагодарить вас за речь, — продолжал я, не обращая внимания на то, что ученый и впечатлительный этот человек не успел еще забыть неприятных перипетий последней четверти часа. — Нет, — не дал я ему возразить и рассердиться. — Нет. Я говорю, что думаю. Вы меня не помните, профессор? В сорок пятом я был помощником садовника в Принстоне. Вы приехали тогда весной к профессору Альберту и…