Страница 4 из 17
— Знаем.
— Вы зачем в город-то? Посмотреть?
Мы с Аликом переглянулись.
— Да так, в гости... Спасибо, дяденька.
Мы перешли мост и очутились на длинной улице, по обеим сторонам которой стояли большие каменные дома, а вдоль домов тянулись дощатые тротуары.
Какая-то бабушка показала нам, как пройти к вокзалу.
Мы идем, смотрим вокруг. И я и Алик впервые видим такие большие дома. Я нахлобучил фуражку поглубже на голову, чтобы не свалилась, и иду, задрав голову. Алик, заглядевшись на что-то, споткнулся и шлепнулся носом в пыль. Прохожие засмеялись, а Алик насупился и, засовывая ногу в свалившийся лапоть, сказал:
— Пошли скорее на вокзал, мы же не город смотреть приехали.
— Пошли, — согласился я, и мы зашагали, нигде больше не задерживаясь.
На вокзале было полно народу. Мы потолкались в зале ожидания,
постояли возле очереди у
кассы.
Высокий костлявый
старик со злым и усталым
лицом цепко схватил
меня за плечо и повернул
к двери:
— Во-он где конец-то
очереди. Люди по пять
суток ждут, а вы сразу
билет хотите?
Мы отошли, тем более что билетов брать не собирались, потому что у нас не было денег.
Мы пошли бродить вокруг вокзала. На путях стояли товарные составы, туда и обратно катался маленький маневровый паровозик. Возле перрона стояли девять пустых пассажирских вагонов, все двери в них были заперты.
— Наверное, это поезд на Казань, — догадался Алик.
— Наверное, — согласился я. — В нем и поедем.
— Боязно без билетов.
— А мы, как пойдет контролер, залезем под лавку. Я в книжке читал, безбилетники всегда так делают.
Под вечер началась посадка. Мы с Аликом правильно догадались: те пустые вагоны как раз и были казанским поездом.
Люди бегут по перрону, тащат мешки, толкаются.
«Ну, — думаю, — в этой суматохе мы запросто проберемся в вагон».
Мы к дверям вагона, а там проводник:
— Куда лезете! Билеты есть?
— Дяденька, нам в Казань надо, к сестре едем, — жалобно говорю я ему.
— Без билетов не пущу! Пошли отсюда! Не загораживай дорогу!
Делать нечего, мы отошли от вагона, стали советоваться что теперь делать. Видать, на поезд нам не сесть, ведь у каждой двери стоит проводник и проверяет билеты.
И вот поезд тронулся.
Настроение у нас сразу упало, хоть плачь. У Алика, вижу, губы дрожат. Ну что стоило проводнику посадить нас? Ведь мы же не играть едем, а на фронт бить врага.
— Ладно, Алик, — сказал я, — не дрейфь. Завтра еще попробуем: поезда каждый день ходят.
Алик кивнул головой:
— Попробуем.
Молча брели мы по городским улицам. Уже темнело. Я еле волочил ноги — ведь как-никак весь день на ногах, устал и есть хочется и спать. Но я стараюсь не показывать виду. Наверное, Алик чувствует себя не лучше моего, но и он не жалуется.
Вот тут-то я пожалел, что не записал теткиного адреса. Город не деревня, и люди здесь какие-то не такие. В деревне можно было бы попроситься переночевать в любую избу, а тут как-то боязно.
— И я не знаю, где тут живет наша родня, — сказал Алик.
Мы шли, посматривая на сараи во дворах, — может быть, банька какая, развалюшка, попадется. Но, так и не решившись никуда зайти, вновь вышли на край города к большому мосту.
За мостом вдалеке виднелся большой стог сена. Не сговариваясь, мы молча направились к нему. Разрыли сено и забрались в теплую мягкую нору.
Проснулись мы, когда солнце стояло уже высоко. Поели картошки, съели по паре яиц и опять пошли в город, на вокзал.
Но и на этот раз нам не повезло — сесть на поезд не удалось.
— Может быть, завтра уедем, — неуверенно сказал я.
Алик махнул рукой.
— Все равно не посадят. Было бы поближе, дошли бы пешком, а фронт далеко — не дойдешь...
— Как же быть?
— Придется возвращаться домой.
Я совсем повесил голову.
— Ничего, — утешал меня Алик. — Поработаем в колхозе, заработаем побольше трудодней, будут деньги на билет...
Закинув на плечи пустые котомки, мы прошли через город и вышли на шоссе.
Глава третья
Сентябрь начался дождями. Целые дни льет и льет как из ведра, перестанет ненадолго и снова зарядит на многие часы. Под порывами холодного ветра летят и летят с деревьев листья. На грязных дорогах стоят серые лужи. Холодно и тоскливо.
Да, видать, пришла осень, а там и зима не за горами.
Ничего хорошего от наступающей зимы я не жду.
Алик идет учиться в восьмой класс. В нашем селе только семилетка, и ему теперь придется ходить за девять километров.
Раньше мы с ним вместе учились, два года даже на одной парте сидели, но я еще прошлой зимой бросил школу. Все равно больше приходится в колхозе работать, чем учиться: то на картошку посылают, то солому возить, и погулять тоже надо. Придешь вечером домой, никакая учеба не лезет в голову.
Мать меня уговаривала:
— Сынок, ведь ученому жить легче, уж как-нибудь доучился бы, хоть бы семилетку кончил...
— После войны доучусь, сейчас работать надо, — отговариваюсь я.
— Смотри, потом меня не вини: мол, учиться не посылала, на себя пеняй...
Алик, конечно, тоже работает, и погулять ему охота, но он все-таки кончил седьмой класс, сдал экзамены и вот теперь поступил в восьмой.
— Для чего тебе учиться? — говорю я ему. — В колхозе работать и шести классов хватит.
А он смеется:
— Хочу ученым быть. И тебе советую идти опять в школу.
— А ну ее!
Несмотря на ненастную погоду, на полях роют картошку. Рабочих рук не хватает, поэтому начало учебного года в старших классах перенесли с первого сентября на первое октября. Так что пока еще мы с Аликом и работаем вместе, и гуляем, а как будет потом — не знаю.
Наступил октябрь. Алик сначала каждый день ходил из школы домой, девять километров туда, девять — обратно. Потом стал оставаться в школе на неделю.
В деревне его прозвали «инженер Лепешкин», потому что он набирает с собой в школу картофельных лепешек и всю неделю только их и ест.
Алик не обижается. «Все равно, говорит, буду инженером-авиаконструктором».
Мы с ним теперь видимся редко. Он приходит домой только на воскресенье и весь день сидит за уроками.
Таких упорных ребят, как он, которые не бросили учебы, всего пять человек на всю деревню, а остальные, как и я, не учатся. Не учатся Миклай, Сапан, Онтон — всех и не припомнишь сразу.
Мы работаем, а когда нет работы, шатаемся по деревне, не зная, куда деться от скуки.
В один ясный солнечный день я набрал в карманы картошки и пошел в лес. «Испеку, — думаю, — ее на костре».
В лесу пусто и тихо. Медленно падают последние листья, под ногами шуршит мягкая подстилка из опавшей листвы. Изредка донесется одинокий крик какой-то птицы, и снова тишина.
Я сложил костер, разжег его и сижу возле огонька один, как Робинзон Крузо.
Вдруг слышу, за спиной затрещали сучья — уж не зверь ли какой бродит? Оборачиваюсь, за мной стоит Миклай с ружьем в руке.
— Я уж думал, на дезертира наскочил, испугался, — с облегчением вздохнув, говорит Миклай. — А это, оказывается, наш, деревенский. Ты чего тут?
— Да так, — отвечаю. — Садись, гостем будешь. Сейчас картошка испечется.
Миклай положил ружье на землю и присел на корточки рядом со мной.
У Миклая вид заправского охотника: и ружье, и кожаная сумка с застежкой на боку.
— А ты чего ходишь с ружьем? Охотишься?
— Вот сороку подстрелил, — говорит Миклай, открывая сумку.
Костер прогорел, и картошка, должно быть, уже испеклась. Я выгреб из золы несколько картофелин и кивнул Миклаю:
— Бери, ешь.
Обжигаясь, мы принялись есть пахнущую дымком, кое-где обуглившуюся картошку.
— Вкусно, — сказал Миклай. — Никогда не думал, что может быть такая сладкая картошка.