Страница 14 из 17
Взявшись за руки, мы медленно возвращались к ребятам. Я держал руку Маюк так бережно и осторожно, словно у меня в руке была маленькая птичка. Но, когда мы подошли к играющим, Маюк осторожно высвободила свои пальцы.
До самого конца игры мы бегали вместе с Маюк.
У меня словно выросли крылья. Я нарочно, давая Маюк убежать вперед, заманивал водящего, крутясь у него под носом. То делал вид, будто споткнулся, то вдруг останавливался, будто потерял его из виду, и, когда уже казалось, что я в его руках, вдруг вывертывался и, как ветер, несся в конец луговицы, где меня уже поджидала Маюк.
А когда мы с ней уже в четвертый или пятый раз вставали в одну пару, Оксина, смеясь, кивнула в нашу сторону:
— Глядите, что-то сегодня Маюк с Ивуком как связанные ходят!
Я смутился, а Маюк вся так и вспыхнула.
Только с первыми петухами мы стали расходиться по домам. Оксина запела, все подхватили песню, и я тоже стал подпевать, стараясь не сбиться с мотива. Раньше мне как-то и в голову не приходило петь, но сегодня было так радостно и светло на душе, что и мне захотелось петь.
Всю дорогу Маюк держалась от меня в стороне. (И кто только тянул эту Оксину за язык!) А я не мог оторвать от Маюк глаз и, как подсолнух к солнцу, все поворачивал голову в ее сторону.
В ту ночь я долго ворочался в своем чуланчике, думая о Маюк, а потом мне приснилось, что она с веселым звонким смехом бежит по лугу, сверкая белым платьем, а я догоняю ее...
На следующее утро бригадир послал меня стоговать сено.
Сегодня в лугах чуть ли не весь колхоз. В сенокос всем хватает работы. Трудное, напряженное это время, но зато и веселое.
Женщины и девушки вышли на работу в белых марийских платьях, украшенных лентами, кружевами и вышивками. Издали кажется, что на лугу ожили цветы. В старину женщины-марийки вышивали широкие и темные узоры, а теперь девушки, глядя на вышивки своих бабушек, только руками разводят — удивляются, теперь вышивка стала светлой и легкой.
Сияет солнце, над лугами стоит густой аромат свежего сена, от которого сладко кружится голова. Шумно, весело — сердце радуется!
Я ищу глазами Маюк. Вот и она в легкой, развевающейся на ветру газовой косынке.
Встав рядами, все идут по лугу, сгребая сено. Маюк работает неподалеку от меня. Я то и дело поглядываю на нее, и вот наконец наши глаза встретились. Она едва приметно кивнула мне.
Сегодня Маюк показалась мне даже красивее, чем вчера. Я засмотрелся на нее и не заметил, что отстал от людей.
— Эй, Ивук! Уснул, что ли? — заливисто засмеялась Оксина, сверкая мелкими белыми зубами.
Я вздрогнул и поспешил нагнать остальных.
Ближе к обеду начали класть стога. Я подвозил сено к стогам на телеге.
В обед женщина, которая помогала мне накладывать воз, ушла в деревню кормить ребенка, и я подъехал к девушкам:
— Эй, девчата, кто пойдет работать со мной?
К моей великой радости, вызвалась Маюк.
Глубоко забилось сердце, я схватил вилы и принялся бросать сено на телегу, стараясь захватить побольше.
Маюк наверху разравнивала воз. Я очень спешил и изо всех сил старался показать ей, как я умею работать.
Наконец Маюк не выдержала:
— Ивук, погоди, я не успеваю укладывать!
Когда воз был готов, я отошел, чтобы посмотреть, как он получился у нас, и ахнул: воз-то вышел на одну сторону. Моя вина, надо было с самого начала следить, а теперь уж ничего не поделаешь. Кое-как сдвинул сено вилами на другой бок и поехал. Хорошо еще, что до стога было недалеко, и мы довезли воз, не опрокинув его.
Девчата, конечно, стали смеяться, увидев наш кривой воз, а Оксина уж тут как тут:
— Ивук, наверное, не за возом, а все на Маюк смотрел, вот его и перекосило!..
К вечеру над деревней собрались грозовые тучи. Внезапно налетел ураганный ветер. Словно проверяя, все ли постройки крепки, он со страшной силой пронесся по деревне, у кого посрывал тёс с крыши, у кого повалил ворота и изгороди. У дяди Павла, отца Маюк, с крыши хлева разметало солому.
Я ехал по деревне, спеша до грозы отвести лошадь на конный двор, и увидел, как дядя Павел, прыгая на одной ноге — вторую он потерял на войне, — торопливо, кое-как складывает солому.
Я остановился, подошел к нему, взял у него из рук вилы и стал накладывать солому как надо.
— Ох, спасибо тебе, сынок! — сказал дядя Павел. — Жены, как на грех, дома нету, да и Маюк ушла к подруге в Пюнчерсолу, должна скоро прийти, как бы гроза ее в дороге не застала...
Быстро темнело. С запада, грозно клубясь, надвигалась огромная темно-лиловая туча. Подъехав к оврагу, я еще издали заметил тонкую фигурку в светлом платье. Сердце подсказало — это она! Я остановился.
— Ивук! — обрадовалась Маюк, увидев меня.
Часто дыша, она забралась ко мне на телегу.
Черная туча уже висела над нами. Вдруг из ее мрачной глубины вырвалась ослепительная молния, и первые раскаты грома пронеслись над полями, замершими в тревожном ожидании.
— Поезжай скорее, сейчас начнется! — испуганно проговорила Маюк, и я видел, что ее руки, поправлявшие растрепанные волосы, дрожали.
Я завернул лошадь.
В ту же минуту снова сверкнуло и ударило где-то совсем близко. Маюк вскрикнула и, побледнев, прижалась ко мне.
Первые крупные капли, как пули, подняли на дороге быстрые фонтанчики пыли. Под порывами ветра склонились придорожные кусты, а пыль, словно ища спасения от дождя, закружилась вокруг нас, заскрипела на зубах.
На дне телеги валялся большой мешок. Я накинул его на наши головы. И вовремя — дождь хлынул как из ведра.
— Я боюсь, — прошептала Маюк.
— Не бойся. — Я осторожно обнял ее за плечи.
Лошадь шла шагом, но я не погонял ее. Мне хотелось ехать вот так хоть целые сутки. Пусть сверкают молнии, пусть хлещет дождь — рядом со мной Маюк, девочка, которую я люблю.
Да, я люблю ее! Только сейчас я решился признаться себе в том, что я люблю Маюк. И буду любить ее всю жизнь.
А она? Любит ли она меня? А что, если взять и спросить ее об этом? И сказать ей о своей любви. Нет! Даже подумать об этом страшно. Да у меня и язык-то не повернется! Лучше я напишу ей письмо. Сегодня же вечером, как только приеду, так и напишу.
Тут снова громыхнул гром, и Маюк крепче прижалась к моему плечу. Ее пунцовая щека оказалась возле самых моих губ, и мне так нестерпимо захотелось ее поцеловать! Я спрыгнул с телеги пошел рядом, держа вожжи.
Оказалось, что мы уже подъехали к деревне.
Маюк сняла с головы мешок, он все равно промок насквозь.
Вот и наши дома. Маюк спрыгнула на землю и, заглянув мне в глаза, сказала:
— Какой ты хороший, Ивук!
Я растерялся и не нашелся, что ответить, а она кивнула мне и, прыгая через лужи, побежала к своей калитке.
Поздно вечером, когда все в доме заснули, я достал из своего старого школьного портфеля тетрадку, карандаш и сел писать письмо. Я решил написать его стихами.
Я долго сидел, глядя в темное окно, писал, зачеркивал, рвал и писал снова. Окно из черного стало серым, когда стихи были готовы. Мне они очень нравились.
Как ясные звездочки,
Твои черные очи,
Твои щеки, как яблоки.
Я люблю тебя очень.
Я положил листок со стихами в конверт и заклеил его.
Утром я встал с тяжелой головой. Будто магнитом, потянуло меня к окошку, откуда виден дом дядя Павла. Проснулась ли Маюк?
Два дня протаскал я свои стихи в кармане, все не решаясь отдать их Маюк. Дело кончилось тем, что я наклеил на конверт марку и бросил его в почтовый ящик.
Прошел день, другой, третий... Я видел Маюк ежедневно то на работе, то вечером на гулянье. Она ни словом не поминала о письме, и я терялся в догадках. Может быть, она не получила моего письма? Или получила и теперь в душе смеется надо мной и над моей любовью?
Иногда мне хотелось просто подойти к ней и спросить, получила ли она мои стихи, но я не в силах был преодолеть свою робость, молчал и отводил глаза.