Страница 12 из 17
— Не болтай! — сердито оборвал меня Кориш. — Идем.
По густой черемухе мы пробрались к самым ульям.
Кориш быстро снял крышку с крайнего, покрашенного белой краской улья, вытащил одну раму.
Он старается все делать тихо, но потревоженные пчелы с громким жужжанием закружились вокруг нас, как будто поняли, что пришли грабители.
Кориш сует мне в руки раму:
— Держи!
Я бессознательно отдернул руки.
— Кориш, не надо! — в отчаянии взмолился я. — Не надо, поставь обратно!
— Т-с-с! — зашипел на меня Миклай. — Тише, хозяев разбудишь!..
Миклай вырвал у меня веник, смахнул им с рамы пчел и сунул раму в ведро.
Пчелы жужжат все сильнее и сильнее, их становится все больше и больше. Одна пчела ужалила меня в лоб. Я сорвал с головы фуражку и стал отбиваться ею от пчел.
Вдруг фуражка вырвалась у меня из рук и отлетела куда-то в темноту. А тут, за домом, видимо почуяв нас, залаял Олач — пес деда Арпика.
Мы, даже не закрыв улей, давай бог ноги с пасеки. Пробежали черемушник, овраг.
Я бегу и думаю: надо бы за фуражкой вернуться. Но ноги сами несут меня все дальше и дальше. Чувствую, вот-вот заплачу, но бегу, не отставая от Кориша и Миклая, и мне кажется, что кто-то гонится за мной...
Глава девятая
Ох как не хотелось мне утром выходить из дому! Мне казалось, что уже все знают о нашем ночном деле, и первый же встречный назовет меня вором.
— Виктор, чего ты копаешься? — окликнула мать. — Вон Миклай уж полчаса как прошел на конный двор.
— Сейчас и я пойду... Пить охота...
Я медленно оделся, постоял в сенях, долго пил холодную воду. Но хочешь не хочешь, а идти надо.
На сердце у меня было тяжело. Я старался ни на кого не смотреть. Но все было спокойно, никто не говорил про то, что ночью воры залезли на пасеку к деду Арпику.
«Кажется, пронесло», — думаю я.
Кориш в этот день почему-то не вышел на работу.
— Почему Кориша не видать? — спросил я Миклая.
— Он к тетке в дальнее село уехал, — ответил мне Миклай и тихо добавил: — Его пчелы здорово покусали.
Ну и хитрый же Кориш — придумал, как замести следы.
Всякая новость по деревне разносится быстро — от соседа к соседу, от дома к дому. Даже если и захочешь что-нибудь скрыть, все равно не удастся — узнают. Поэтому к обеду я немного успокоился: раз в деревне никто не говорит про деда Арпика и его ульи, значит, все в порядке. «Только надо бы как-нибудь фуражку выручить», — думаю.
Вечером я, как всегда, вышел на улицу. Ребята и девушки сидели на бревнах возле магазина, ожидая, пока подойдет гармонист. Я присоединился к ним.
Сидим, разговариваем. Вдруг вижу, к нам идет дед Арпик. Идет не спеша, опираясь на суковатую палку, поглаживает сухонькой рукой свою белую козлиную бородку и поглядывает по сторонам. Подошел, остановился против нас и, вижу, вытаскивает из кармана мою фуражку.
Я замер. Теперь все. Конец. Бежать? Но уже поздно. Ребята с любопытством глядят на деда Арпика и на фуражку. А кое-кто уже поглядывает и на меня.
— Не знаете ли, ребятки, чья это фуражка? — спрашивает дед Арпик.
Кто же не знает фуражки, которую я, не снимая, носил три года подряд!..
— Как же, знаем! — дружно ответили ребята. — Это Викторова фуражка.
Дед Арпик посмотрел на меня и укоризненно покачал головой:
— Так вот, оказывается, кто этой ночью хотел полакомиться чужим медом! Я тебя, Виктор, всегда считал хорошим парнем. А ты, оказывается, вот какой... Да-а, хорош, ничего не скажешь. Не в отца пошёл, отец-то твой совсем другим человеком был...
Я стою опустив голову и от стыда готов провалиться сквозь землю. Меня бросает то в жар, то в холод. Какой стыд! Какой позор!
Исподтишка я посмотрел на Миклая. Он спрятался за спину Сапана и показывает мне кулак: мол, попался, так молчи, меня не смей выдавать, а то получишь. Зря боится, я товарищей не выдаю.
В душе я проклинал себя: ну зачем я поддался на уговоры Миклая и Кориша! Надо было отказаться! Теперь бы я ни за что не согласился! Эх, близок локоть, да не укусишь...
Ребята повскакали с мест и, окружив меня, заговорили наперебой:
— Ишь, медку захотелось!
— А ты, дедушка Арпик, спусти ему штаны да угости крапивой!
Я не поднимаю головы, но по голосу слышу, что это Аркаш разоряется.
А это засмеялся Онтон, это Ивук — каждый старается сказать про меня что-нибудь обидное. Они правы: я — вор. И кому какое дело, что я не хотел воровать, а так уж получилось? Кому какое дело до того, что я больше никогда в жизни не трону ничего чужого? Как жалко, что тогда не удалось убежать на фронт! Сейчас я бы уже совершил подвиг и написал бы об этом письмо домой. Тогда все узнали бы, что я способен не только на воровство...
Но что же это дед Арпик не хватает меня, не ведет куда-нибудь — к матери, в правление… Уж скорей бы!..
— Эх, сынок, сынок! — слышу я его тихий голос. — Кривую дорожку ты себе выбрал. Ты еще молод, зелен, остановись, пока не поздно. На, надевай свою фуражку и больше так не делай.
Я схватил свою фуражку и, не взглянув ни на кого, убежал домой и залез на сеновал. Щемящая боль сжимала мне сердце, в горле стоял мешающий дышать комок слез.
Я был один, один во всем мире. Как я теперь покажусь на глаза людям? Теперь никто не захочет со мной знаться. Миклаю я не нужен, раз засыпался. Он небось теперь будет меня за версту обходить, чтобы не подумали, будто бы и он лазил на пасеку. И с Аликом мне уж больше не дружить...
Поздним вечером на сеновал, тяжело вздыхая, поднялась мать. Она села рядом со мной и долго молчала, потом всхлипнула:
— А я, сынок, на тебя надеялась, ждала: вот подрастешь, будешь человеком... Видать, зря надеялась...
Слезы матери — как нож по сердцу, я сам готов был заплакать.
— Ты даже учиться бросил, связался с этим Миклаем. Небось он и подбил тебя на воровство? — В голосе матери прозвучала какая-то слабая надежда. — Миклай подбил? Да?
Я молчу.
— Ведь неспроста в народе говорят: «Начнешь с иголки, кончишь лошадью»... Как же ты думаешь жить дальше?
Я ничего не ответил. Мать посидела еще немного и, все так же вздыхая, ушла.
Как же я думаю жить дальше? Раньше я об этом не думал. Жил и жил, плыл, как щепка по течению, куда несет...
Вдруг я услышал, что дверь сарая тихонько отворилась, кто-то вошел и остановился возле лаза на сеновал.
— Витька, ты здесь? — тихо спросил вошедший, и я узнал по голосу Алика.
Мне не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить, тем более с Аликом. Опять пойдут упреки: да как ты дошел до такого, да как тебе не стыдно...
Я не отозвался.
— Витька! — снова позвал Алик.
Я не шевелился и ждал, когда же он уйдет. Но он не уходил. Скрипнула лестница, в люке показалась голова Алика.
— Почему ты не откликаешься?
— Чего тебе надо?
Он залез на сеновал, сел возле меня.
— Да так зашел. Давно у тебя не был.
— Давно...
— С прошлого лета...
На сеновале было темно, и я не видел лицо Алика, но по его тону было не похоже, что он пришел меня ругать.
Тем временем взошла луна. Через весь сеновал от окна до дальней стенки, где горой был свален всякий хлам, легла голубоватая сияющая полоса света.
— Ой, да у тебя наша старая модель цела! — воскликнул Алик, увидев среди хлама изогнутое крыло самолета с лохмотьями рваной бумаги. Он вытащил из кучки дырявых лукошек и старых лаптей остатки нашей летающей модели самолета с резиновым моторчиком.
— Здорово она летала, — задумчиво сказал он, — высоко... А помнишь, как мы ее строили? Если бы Миклай тогда не отобрал резину, мы бы еще такую модель построили, что установили бы с ней какой-нибудь рекорд.
— Может быть, — согласился я
— Да не может быть, а наверняка. Мы же на первой модели только учились! — горячо возразил Алик.