Страница 11 из 17
К вырубке мы приехали в полной темноте, пустили коней и принялись устраиваться на ночь.
Мы с Миклаем наломали веток и устроили себе место для спанья под большой развесистой елью.
Вскоре загорелся костер, и все собрались к огоньку.
Летняя ночь коротка, с воробьиный клюв, но все равно пока еще спать не хочется. У костра начинаются разговоры.
Последним подходит к костру дед Петруш. Он проверял, хорошо ли стреножены лошади.
Дед Петруш уселся на обрубок бревна, неторопливо набил свою трубку махоркой, выкатил палкой уголек из костра, прикурил и обвел всех взглядом.
Горит, пляшет огонь, освещая лица ребят, густую, похожую на охапку кудели, седую бороду деда Петруша.
Мы знаем, что старый конюх посидит, покурит, а потом заведет какую-нибудь сказку. Дед любит поговорить, особенно, когда перед ним ребята, которые ловят каждое его слово.
Дед Петруш погладил корявой ладонью бороду и говорит:
— Вот раньше чего только не случалось в ночном! Однажды, помню, из лесу вышел леший. Кони перепугались, да и мы, ребята, перетрусили. А леший куролесит — то замычит, как теленок, то завизжит свиньей. У коней уши торчком, фыркают, на месте не стоят. У нас, понятно, душа в пятки, похватали свое барахлишко, на лошадей — и скорее домой. А леший за нами гонится. Нам-то его не видать, а кони беспокоятся. Ведь лошадь сразу чует опасность, лучше человека.
Дед Петруш рассказывает, как артист: когда надо, меняет голос, жестикулирует, таращит глаза, показывая, как они тогда перепугались. Мы слушаем, и нам становится страшновато. Кое-кто уже оглядывается в темноту с опаской.
— Дедушка Петруш, а почему же теперь не появляются лешие и приведения? — спрашивает Алик.
— Сам удивляюсь, почему нынче про леших вроде не слыхать, — разводит руками конюх. — Вот мой отец рассказывал, как он один раз повстречался с лешим. Иду, говорит, мимо мольбища, вдруг из рощи выходит старик. Старый-старый и весь белый. Идет и молчит. Отец перепугался, потом опомнился, стал читать молитву, а старик уже совсем близко. Тогда он ударил его левой рукой по плечу, и старик исчез. Глядит отец, а там, где стоял старик, валяется кусок белой бересты.
Дед Петруш замолчал. Мы тоже молчали, прислушиваясь к глухому шуму черного леса. Из чащи неслись какие-то таинственные звуки, будто кто-то глубоко вздыхал.
— Это ветер, — сказал Алик и пошевелил палкой угли. — Зря ты, дедушка пугаешь. Никаких леших, никаких чертей никогда не было, это люди их выдумали.
Дед Петруш помолчал немного, глубоко затянулся и выпустил изо рта большой белый клуб дыма. Его глаза лукаво поблескивали из-под густых нависших бровей.
— Выдумали, говоришь? Не-ет, не в том дело. Это правда, раньше было больше всякой нечисти. Но и сейчас есть лешие, только их мало, потому что перевелись на белом свете знахари, колдуны и волшебники... Да-а, совсем мало стало леших. Так мало, что они уже больше никому и не являются. — Старый конюх хитровато подмигнул и добавил:
— Может быть, и совсем их не стало. Точно не знаю, а врать не хочу.
От последних слов деда мы повеселели, шум ветра в чаще перестал казаться чьими-то вздохами.
А дед Петруш достал из своей полотняной торбы старую волынку и поднес ее к губам. Надулся пузырь, узловатые желтые пальцы старика ловко забегали по ладам, раздались тихие, чуть хриплые звуки, полилась мелодия старинной марийской свадебной песни.
В умелых руках волынка поет так заразительно, весело, что просто никаких сил нет усидеть на месте, и ноги сами просятся в пляс.
Первым не выдержал Онтон.
Он сбросил с плеч длинную, латанную-перелатанную отцовскую шубу и, хлопнув в ладоши, заиграл плечами, как дружка на свадьбе.
Мы засмеялись, а Онтон, приплясывая, пошел по кругу. За ним выскочил в круг Аркаш, потом Сапан, потом Миклай.
Шум, топот, хлопанье в ладоши — совсем как на настоящей марийской свадьбе
Ори-ори-оп!
Ори-ори-оп!
Где такая родилась?
Где такая выросла?
И отца веселей,
И матери веселей!
Ори-ори-оп!
Ори-ори-оп! —
раздается старинная свадебная песня.
Мы хлопаем в ладоши в такт песне и тоже подпеваем:
Веселей!
Веселей!
Ори-ори-оп!
Лишь под утро, когда тьма начала рассеиваться и над вырубкой поднялся белый прозрачный предутренний туман, наплясавшись и устав, мы пошли спать.
Укладываясь на мягком лапнике под елкой, Миклай спросил меня:
— Тебе хочется меду?
— Хочется.
— А знаешь, у кого в селе самый хороший мед?
— Конечно, знаю — у деда Арпика.
— Правильно. Значит, надо наведаться к нему за медком.
— Он не даст.
— Ясное дело, не даст. А мы сами возьмем. Я, Кориш и ты...
— Нет, нет! Я больше не пойду воровать! И вы не ходите! Нехорошо ведь!
— Ну, подумаешь! Мед — не хлеб, это можно!
— Все равно воровство.
— Да ну, что ты! — принялся уговаривать меня Миклай. — Послушаешь взрослых, все они в детстве лазили по чужим садам и огородам. Это и воровством не считается. Вот мне отец рассказывал...
Но я так и не услышал, что рассказывал Миклаю его отец, потому что заснул.
Проснулся я от холода. Было уже совсем светло. Поеживаясь, я подошел к костру. Возле него уже сидело несколько ребят.
— Ой, Виктор, какой ты красивый! — смеясь, воскликнул Алик. — Ну и накрасился — прямо артист!
Я провел рукой по лицу, и она стала черной: пока я спал, кто-то вымазал мне лицо сажей!
Алик хохочет, да и другие ребята хватаются за живот:
— Ой, помру от смеха!
— Ха-ха-ха!
— Артист!
Под елкой зашевелился Миклай: видать, и его пробрала утренняя прохлада. Смотрю, Миклай пытается встать и не может. Встал и тут же упал.
— У-у, дьяволы, ноги веревкой связали! — ругается Миклай, развязывая узел.
Пока мы спали, случилось много происшествий. У Сапана лицо тоже в саже. Онтону сзади привязали дырявый лапоть, он так и ходит с хвостом, а маленький Петюк лег спать у самого костра и подпалил штаны. Теперь он побежал к ручью тушить свой пожар.
Поднялся шум, послышались упреки:
— Это ты меня вымазал!
— Нет, не я.
— А кто же?
— Вот он, наверное.
— Сам ты и вымазал!
Но всерьез никто не сердится. Так уж всегда ведется, ни одно ночное не обходится без шуток и веселых проделок.
Днем Миклай опять подошел ко мне:
— Сегодня ночью мы идем к деду Арпику.
— Миклай, я же тебе сказал, что я вам не товарищ и воровать мед не стану.
— Ты нам не товарищ? Чем же ты лучше нас? Забыл, как ворованный хлеб ел?
Я молчу — не знаю, что ответить. Ведь правда, чем же я лучше их?
А Миклай ведет разговор уже по-другому:
— Думаешь, я не понимаю, что воровать нехорошо? Я сам решил: вот за медом слазаю, и все. На этом конец. Понимаешь, я уже сговорился с Коришем. Неудобно товарища подводить. Вот, ей-богу, последний раз! Не по-товарищески будет, если мы Кориша бросим. Он ведь целый месяц нас хлебом кормил...
— Ну ладно, пойду, — сказал я Миклаю. — Только я последний раз.
Ну и характер же у меня! Сколько я себя ругаю из-за него: мол, нельзя быть таким безвольным, нельзя поддаваться уговорам, а все равно поддаюсь.
Ночь. Деревня спит. Откуда-то с верхнего конца слабо доносится лай собак. Мы втроем — Кориш, Миклай и я — сидим в овражке напротив сада деда Арпика.
Кориш держит нож, которым он будет вырезать соты. У меня в руках березовый веник, чтобы сметать пчел. Миклай облокотился на ведро.
Ночь стоит тихая-тихая. Такая тихая, что слыхать биение собственного сердца.
Мне очень хочется бросить веник и убежать домой, но Кориш тянет меня за рукав:
— Пора. Уже все спят.
— Может, не будем, а? — тихо шепчу я.