Страница 10 из 17
— Не хвались, печенка лопнет, — говорю я.
А Миклай доел последний кусок и похлопал себя по животу:
— Попробуй, отыщи здесь!
Поев, мы пошли на улицу, откуда уже доносились звуки гармони.
— Ты чего сегодня такой веселый? — спросил меня Сапан.
— Я всегда такой, — отвечаю я, а сам улыбаюсь.
Ох, как много значит, когда полон живот! Вот наелся, и сразу же стало жить веселей.
Глава седьмая
Весну сменило лето. Куда ни глянешь, везде цветы. Зацвели сады, зацвели луга и леса, и даже небо голубеет, как незабудки возле речки.
Красивое лето, да мало от этого радости. Уже почти все в деревне подъели хлеб, доели картошку, а до нового урожая ох как долго!
Хорошо хоть подросли борщевик, крапива, щавель. Мы их кладем в щи. Едим также хвощ и всякую другую траву.
— Как-нибудь дотянуть бы до нового хлеба, — говорит мать, — а там бы мы уж вздохнули...
Каждый вечер мы с Миклаем ходим к Коришу в огород и там, присев на корточки среди высокой белесой, как будто припорошенной мукой лебеды, тайком едим хлеб. А потом — на гулянье.
С вечера наешься, и утром не так хочется есть. Мать, заметив, что по утрам я мало ем, забеспокоилась:
— Виктор, ты не заболел ли?
— Нет, мама, просто что-то по утрам аппетита нет.
Не могу же я сказать ей, что каждый вечер наедаюсь ворованным хлебом.
В школах кончился учебный год. Алик теперь все время в деревне и каждый день выходит на работу. Я встречаю его то в поле, то на конном дворе, но прежней дружбы между нами нет.
Как-то не по себе мне с ним. Хоть он, наверное, и не догадывается, что я участвовал в воровстве колхозного хлеба, но все равно стыдно мне перед ним. Встретимся: «Здравствуй», — «Здравствуй», — и все.
Сегодня утром иду я по улице, вдруг слышу он окликает меня:
— Виктор, постой!
Я остановился.
— Куда едешь?
— На конный двор.
— Мне тоже туда. Пойдем вместе.
Мы пошли с ним рядом.
— Как поживаешь? — спрашивает Алик.
— Да так... Ничего...
— Почему не заходишь ко мне?
— Некогда, — отвечаю я.
— Вот оно что! — протянул Алик и замолчал.
Так, молча, мы дошли с ним до конного двора. Я вздохнул с облегчением, когда дед Петруш зачем-то позвал Алика и он ушел в конюшню.
В обед возвращаюсь я на конный двор и вижу возле конюшни в холодке сидят все наши ребята с дедом Петрушем вокруг Алика, а он что-то рассказывает.
Я распряг лошадь, отвел в конюшню и подошел к ребятам.
Никто на меня не обратил внимания. Я встал за спиной у Япыка и тихонько его травинкой по шее. Он поежился, но даже не повернулся. Тогда я ткнул его пальцем в бок.
— Ну чего тебе? — недовольно шепнул Япык. — Отстань! А то дам сдачи, что не обрадуешься!
Я оставил Япыка в покое и стал слушать, что рассказывает Алик.
— И вот он начал рыть подкоп под стену, — рассказывал Алик. — Роет день, роет второй, уже целую неделю роет и вдруг слышит впереди какой-то шорох, как будто кто-то роет ему навстречу.
— А кто это был? — не выдержав, спросил Япык.
— Слушай — узнаешь, — ответил Алик. — Значит, роет он и слышит впереди шорох. «Что это такое? — подумал граф Монте-Кристо. — Может быть, мыши?» Он прислушался и слышит чей-то тихий голос: «Кто там?»
Я не знал, что было прежде, кто роет подкоп, зачем, но рассказ Алика меня сразу заинтересовал.
— «А вы кто?» — спрашивает Монте-Кристо. «Я — несчастный узник», — отвечает тот. «О боже, значит, я попал не на волю, а в соседнюю камеру!» — воскликнул Монте-Кристо в отчаянии. «Не теряйте присутствия духа» — произнес тихий голос. Тогда Монте-Кристо...
Но в это время я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав. Смотрю — Миклай подошел.
— Рот закрой, — говорит он. — Смотри, комар влетит.
А у меня такая привычка — забудусь и открою рот.
Кое-кто из ребят засмеялся, другие закричали на них и на Миклая:
— Не мешайте рассказывать!
— Иди куда шел!
Миклай сплюнул и говорит:
— Больно вы мне нужны! Уйду, конечно. Пошли, Витька.
Я покачал головой.
— Я слушать буду.
— Пошли, дело есть.
— Какое дело?
— Пошли, скажу.
Тут уж ребята и на меня напустились:
— Кончай болтать!
А Миклай тянет меня за рукав, не отстает:
— Не пойдешь, потом сам пожалеешь...
Мне не хотелось уходить, я хотел послушать, чем же кончится эта история с Монте-Кристо, но все-таки пошел за Миклаем.
Мы вышли на улицу.
— Ну, какое дело?
— Да так, дела никакого... А чего там слушать-то? Начитался Алик всяких сказок и врет, а они, дураки, уши развесили... Ты думаешь, он спроста треплется? Как бы не так! Работать не хочет.
— Зря ты на него наговариваешь, — вступился я за Алика. — От работы он не бегает, а что много читает, так это хорошо.
— Заступайся не заступайся, все равно он с тобой больше дружить не будет. Он сознательный, комсомолец, а ты кто?
Я молчал.
— То-то, молчишь... — продолжал Миклай. — Плевал он теперь на тебя!
Миклай вытащил из кармана кусок хлеба, разломил его пополам. Я подумал, что он хочет угостить меня, и сглотнул слюну, но Миклай один кусок убрал обратно в карман, а другой принялся есть, громко чавкая.
— Только ты не тушуйся, — продолжал Миклай, жуя хлеб. — Мы и без него обойдемся. Он картофельные лепешки ест, а мы хлебушек. Вот кончится мука, еще достанем. Ты молодец, здорово тогда нам помог. Это только дураки не воруют. Помнишь дядю Ти́моша? Вот человек — жил так жил!
Тимоша я хорошо помнил. Он у нас в начале войны был бригадиром. Такой длинный, белобрысый, с маленькими поросячьими глазами. Потом он куда-то уехал из деревни.
Всего год бригадирствовал у нас этот Тимош, а память по себе такую оставил, что, кого ни спроси, никто о нем доброго слова не скажет.
Помню, кончились у нас дрова, пошла мать к Тимошу лошадь просить, а он говорит: «Нет свободных лошадей, все на работе, не могу дать. Приходи в другой раз». Пришла мать в другой раз, а он опять: «Эх, чего ж ты раньше не приходила! Теперь уж другим людям отдал». Походила-походила мать, и все без толку, так и пришлось нам на себе таскать из ольшаника хворост.
А у самого Тимоша за амбаром в черемухе, наверное, воза три дров было свалено, он их тайком на колхозной лошади навозил. Эти дрова я сам видел, когда мы в той черемухе в войну играли.
Бывало, начнет кто жаловаться, что, мол, и сена нет, и дров, Тимош глаза свои поросячьи прищурит, руки разведет и говорит: «У меня самого сеновал пустой, в дровянике ни полена...» Только сразу видать, что врет.
И вдруг Миклай показался мне чем-то похожим на Тимоша.
Да, точно, похож! Так же глаза бегают, и голос такой же — он говорит, как будто бы все правда, а ни одному слову его не веришь.
Раньше я этого почему-то не замечал. А может быть, как станешь вором, так и глаза становятся такими? Неужели у меня тоже такие глаза?
Мне даже страшно стало от этой мысли.
Глава восьмая
Наверное, нет на свете такого мальчишки, который не любил бы ездить в ночное. Может быть, где-нибудь и найдется такой, а у нас — только скажи, все едут с радостью.
Собирается нас человек двадцать, и мы гоним лошадей пастись на всю ночь на вырубку, поросшую мелким березнячком, километра за три от деревни.
Каждый раз, давая нам лошадей, старый конюх дед Петруш строго-настрого наказывает:
— Коней не гоните, они весь день работали, устали.
Но какое там! Только мы за околицу — все предупреждения из головы вон. Сначала начнем подгонять лошадей потихоньку, потом один кто-нибудь вырвется вперед, остальным обидно, и они тоже тянутся за ним. В конце концов, пустив лошадь галопом, мы скачем к березняку наперегонки.
Один во весь голос горланит песню, другой свистит, третий кричит что-то, четвертый командует — в общем, каждый развлекается, как ему больше нравится.