Страница 62 из 164
— Так вы отказываетесь подписывать? — спросил король.
— Государь, будет ли мне позволено задать вопрос королю?
— Задавайте, сударь.
— Ваше величество будет настаивать на своем в случае, если министры подадут в отставку?
— Да, сударь, — ответил Карл X, — я готов на это.
Господин д’Оссе взял перо и поставил свою подпись.
После чего стал с деланной озабоченностью оглядываться вокруг.
— Чего вы ищете? — спросил его Карл X.
— Государь, — ответил г-н д’Оссе, — я смотрю, нет ли здесь случайно какого-нибудь портрета Страффорда.
И он вышел.
Утром 26 июля ордонансы были опубликованы.
Я располагал паспортом для поездки в Алжир, куда мне предстояло отправиться вечером того же дня.
Меня разбудил Ашиль Конт. Он вошел в мою спальню, держа в руке газету.
— Читайте, — сказал он мне.
— Ах, черт! — прочитав, воскликнул я. — Друг мой, я уже никуда не еду.
— И почему же?
— Потому что то, что скоро произойдет в Париже, будет куда любопытнее того, что происходит в Алжире.
XXXIX
День 26 июля, напомним, был довольно спокойным. Вначале я даже подумал, что ошибся и напрасно остался в Париже.
Газетчики, по которым объявленные меры били в первую очередь, примчались к г-ну Дюпену-старшему; им хотелось узнать, в какой степени они могут законным образом бороться против ордонансов.
Обращаться в такой момент за советом к г-ну Дюпену означало неудачно выбрать время. И потому, вместо того чтобы дать совет, который у него просили, прославленный защитник маршала Нея то и дело повторял:
— Господа, Палата распущена; господа, я больше не депутат.
Это было почти все, что смогли вытянуть из Дюпена те, кто пришел к нему за советом.
Господин де Талейран правильно осведомил г-на Ротшильда, призвав его играть на понижение. Трехпроцентные бумаги упали в цене с 78 франков до 72.
В этот день в Институте Франции проходило торжественное заседание, и г-н Араго должен был произнести на нем похвальное слово Френелю. В ту минуту, когда он собирался войти в зал, какой-то бледный, запыхавшийся, растерянный человек остановил его в коридоре.
Это был герцог Рагузский.
— Ах, дорогой мой! — воскликнул он. — Вы знаете, что происходит?
— Да, опубликованы ордонансы.
— Ох, негодяи, негодяи! — продолжал герцог. — В какое же ужасное положение они меня ставят!
— Вас?! И каким же образом?
— Да поймите же, мне, возможно, придется обнажить шпагу, чтобы поддержать меры, к которым я питаю отвращение.
Господин Араго подумал с минуту, а затем произнес:
— Действительно, случай серьезный, и ввиду этих обстоятельств у меня появилось сильное желание отложить мою речь на другой день.
Однако в дело вмешался Кювье: этот великий гений, у которого мозг был развит за счет сердца, придерживался другого мнения, нежели Араго. Араго уступил ему, но изыскал возможность вставить в свою речь два намека, которые аудитория встретила мрачными рукоплесканиями.
Я помчался к Каррелю как к центру официальных новостей. «Национальная газета», напомним, была основана Тьером, Арманом Каррелем и аббатом Луи в замке Рошкот, то есть в доме г-жи де Дино и г-на де Талейрана.
Заметим, что именно герцог Орлеанский предоставлял денежные средства на это издание и, так сказать, месяцами платил кормилице великана, который пятнадцать лет спустя должен был сойтись с ним в рукопашной схватке и в конечном счете ниспровергнуть его.
Я застал Карреля за завтраком, который он поглощал с полнейшим спокойствием. Ему ровным счетом ничего не было известно. Уступив моим настояниям, он решился выйти на улицу, прихватил с собой пару небольших карманных пистолетов и двинулся вместе со мной в сторону Биржи.
Каррель, несомненно поостыв после участия в Бельфорском мятеже и в бою на берегу Бидасоа, сомневался, стоит ли ему вылезать на передний план при виде того, сколько людей осталось в задних рядах.
Мы прогуливались до пяти часов вечера — от площади Биржи до площади Побед, от площади Побед до площади Пуэнт-Сент-Эсташ, от площади Пуэнт-Сент-Эсташ до Пале-Рояля.
День был если и не спокойным, то, по крайней мере, безопасным, и ночь протекла без явных волнений.
Все знают, какой путь развития прошел этот бунт, чтобы сделаться революцией. Протест журналистов; увольнение рабочих-типографщиков; сопротивление Бода, со сводом законов в руках обороняющего двери газеты «Время»; молодые люди, с криками «Да здравствует Хартия!» бегущие по улицам и размахивающие шляпами; назначение герцога Рагузского командующим королевскими войсками; камни, брошенные мальчишками в жандармов на площади Пале-Рояля; человек, убитый на улице Лицея, и трое других, смертельно раненных на улице Сент-Оноре; баррикада, начавшая сооружаться возле Французского театра, но оставшаяся недостроенной; Шаррас, побуждающий к восстанию Политехническую школу; кордегардия, подожженная на улице Биржи, — такова сводка событий, происходивших 27 июля, в день, когда восстание впервые попробовало свои силы.
Между тем, каким бы малохарактерным еще ни было это восстание, его хватило для того, чтобы напугать даже тех, кто накануне был тверже всех настроен принять бой.
— Мы вовсе не революцию хотели устраивать, — заявил г-н де Ремюза в редакции газеты «Глобус», — речь шла исключительно о законном сопротивлении.
В 1848 году г-н Одилон Барро тоже желал оказывать законное сопротивление, но, когда крики «Да здравствует республика!», сменившие крики «Да здравствует реформа!», дали ему знать, как далеко зашли дела, осознал, подобно г-ну де Ремюза, что намеченная цель осталась позади.
Со стороны королевского двора ночь прошла в подготовке атаки, со стороны оппозиции — в налаживании сопротивления.
Когда мы говорим об оппозиции, мы имеем в виду не ту оппозицию, которая на протяжении пятнадцати лет ломала комедию и, как только революция свершилась, воспользовалась ее плодами. Мы имеем в виду не таких людей, как Лафайет, Казимир Перье, Лаффит, Бенжамен Констан, Гизо, Себастьяни, Шуазёль и Одилон Барро; нет, эта оппозиция отсиживалась у себя дома, наглухо затворив двери и старательно спрятавшись. Шаррас и Лотон явились к Лафайету, но им сказали, что он отсутствует. Да что говорить, я сам вместе с Этьенном Араго и двумя десятками молодых людей явился к г-ну Казимиру Перье, и нас чуть было не встретили так, как Жоржа Дандена встречала его жена. Другие явились к Лаффиту и оказались не более удачливыми. Повсюду разговор шел лишь о законном сопротивлении; все хотели лишь протестовать, и при этом еще взвешивая каждое слово своего протестного заявления.
Нет, под оппозицией, возникшей в ночь с 27 на 28 июля, я подразумеваю оппозицию, состоявшую из той пылкой молодежи героического пролетариата, которая разжигает пожар, что правда, то правда, но которая гасит его своей кровью; которую отстраняют, когда дело сделано; которая со стороны улицы видит, как на пиршество, устроенное новой властью, вместо них допущены гости, паразитирующие на их победе; которая обещает, что в следующий раз все будет иначе, и которая в следующий раз, по-прежнему беспечная и бескорыстная, сначала геройски побеждает, а затем сражается и претерпевает мученическую смерть. Те, кто делал революцию 1830 года, были теми же людьми, которые двумя годами позже по той же причине погибали в квартале Сен-Мерри.
Однако в тот раз они поменяли имя, как раз потому, что не поменяли принципов. Их называли мятежниками.
Лишь те, кто изменяет всем властям подряд, ни для одной из них не бывают мятежниками.
В памяти у меня осталось, что, после того как мы с Этьенном Араго тщетно стучали в дверь Казимира Перье, я с ружьем за спиной вошел в дом № 216 на улице Сент-Оноре. Именно там находилась наша канцелярия, в штате которой я не состоял после постановки «Генриха III»; после этой постановки я стал библиотекарем.
Канцелярия была почти пуста; я застал там лишь г-на Удара, заведующего отделением канцелярии и личного секретаря герцогини Орлеанской.