Страница 54 из 164
Таким образом, ребенок лежал на кровати, герцогиня лежала на кровати, и пуповина уходила под одеяло.
Обратите внимание на то, что увидел г-н Денё, акушер, который в половине третьего ночи был извещен о том, что герцогиня ощутила родовые схватки, тотчас прибежал к ней, даже не потратив времени на то, чтобы одеться полностью, застал ее лежащей в кровати и услышал крики ребенка.
Обратите внимание на то, что сказала г-жа де Гулар, которая в половине третьего ночи была уведомлена о том, что герцогиня ощутила родовые схватки, тотчас прибежала к ней и услышала крики ребенка.
Обратите внимание на то, что заметил г-н Франк, телохранитель графа д'Артуа, стоявший на часах у дверей Ее Королевского Высочества и оказавшийся первым лицом, извещенным о случившемся событии одной из горничных, которая пригласила его войти.
Обратите внимание на то, что увидел г-н Лене, национальный гвардеец, который стоял на часах у ворот павильона Марсан, был приглашен горничной подняться наверх, тотчас поднялся, был допущен в комнату герцогини, где не было никого, кроме г-на Денё и еще одной особы, и, входя туда, заметил, что часы показывают два часа тридцать пять минут.
Обратите внимание на то, что увидел врач Барон, явившийся в два часа тридцать пять минут, и хирург Бугон, явившийся несколько мгновений спустя.
Обратите внимание на то, что увидел маршал Сюше, который по приказу короля проживал в павильоне Флоры и, при первом же сообщении о том, что Ее Королевское Высочество ощутила родовые схватки, поспешно отправился в ее покои, однако явился туда лишь в два часа сорок пять минут и спустя несколько минут был приглашен присутствовать при перерезании пуповины.
Обратите внимание на то, что должен был увидеть маршал де Куаньи, который по приказу короля проживал в Тюильри, был приглашен к принцессе, когда она разрешилась от бремени, поспешно отправился в ее покои, но явился туда через минуту после того, как пуповина была уже перерезана.
Обратите, наконец, внимание на то, что увидели все те лица, какие были допущены в покои принцессы после двух часов тридцати минут пополуночи и вплоть до того момента, когда была перерезана пуповина, что произошло почти сразу после двух часов сорока пяти минут. Но где в таком случае были родственники принцессы во время всей этой сцены, длившейся не менее двадцати минут? Почему в течение столь продолжительного промежутка времени они нарочито оставляли ее в руках посторонних людей — часовых и военных всех рангов? Не является ли это нарочитое поведение самым полным доказательством очевидного и грубого обмана? Разве не очевидно, что, устроив весь этот спектакль, они в половине третьего удалились и, находясь в соседней комнате, дожидались удобного момента для того, чтобы выйти на сцену и сыграть назначенные им роли?
И в самом деле, разве вы видели когда-нибудь, чтобы у находящейся на последних сроках беременности женщины, к какому бы классу общества она ни принадлежала, свечи в комнате были погашены; чтобы приставленные к ней служанки спали, а та, которой было особо поручено заботиться о ней, отсутствовала; чтобы ее акушер не был одет, а ее семья, живущая под одной с ней крышей, более двадцати минут пряталась, не подавая ни малейших признаков жизни?
Его Светлейшее Высочество герцог Орлеанский убежден, что французская нация и все европейские монархи почувствуют опасные последствия этого обмана, столь дерзкого и столь противоречащего принципам наследственной и законной монархии. Учинено в Париже, 30 сентября 1820 года».
Как нетрудно понять, это протестное заявление наделало шуму в Тюильри; герцог Орлеанский немедленно явился туда, открестился от заявления и опроверг его, однако в 1830 году не только одобрил его, но и велел поместить в официальных газетах.
XXXV
Между тем Европа, какое-то время остававшаяся позади Франции в отношении всеобщего поступательного движения, пошла в ногу с ней и подготовила или произвела те частичные революции, каким предстояло постепенно заменить самодержавные образы правления конституционными; Испания, Португалия, Сицилия, Пьемонт и Германия пребывали в возбужденном состоянии; монархи ощущали, как кругом содрогается земля и качаются троны.
Внезапно пробудилась Греция.
Франция испытывала настолько сильную потребность в том, чтобы страстно увлечься каким-нибудь вооруженным восстанием, что она увлеклась восстанием греков.
Тем временем было принято решение об Испанской экспедиции, и герцог Ангулемский взял на себя командование армией, которая должна была выступить в поход.
Кстати сказать, по мере того как старшая ветвь Бурбонов все глубже ввергалась в реакцию, герцог Орлеанский, пользуясь дорогой, которая ему открылась, щедро раздавал авансы либеральному общественному мнению и завязывал все более и более тесные отношения с Бенжаменом Констаном, Манюэлем, Лаффитом, Станисласом Жирарденом, герцогом Дальбергом и генералом Фуа — столпами либеральной партии.
Я и сам обязан своим зачислением в штат служащих герцога Орлеанского — зачислением, которое произошло под покровительством генерала Фуа, — моему званию сына республиканского генерала.
Впрочем, то была эпоха, когда каждый играл свою роль в удивительной комедии, длившейся пятнадцать лет: в ту пору подходил к концу ее второй акт, и прозорливые умы уже давно могли предвидеть ее развязку.
— Если я стану королем, — промолвил однажды герцог Орлеанский в разговоре с г-ном Лаффитом, — хотя, разумеется, это всего лишь мечта, но все же, если я стану королем, что, по-вашему, мне можно будет сделать для вас?
— Вы назначите меня вашим шутом, — ответил г-н Лаффит, — королевским шутом, чтобы я мог говорить вам правду.
— Это прелестно, — откликнулся Луи Филипп.
И, смежив глаза, герцог попытался уловить неясные очертания той таинственной страны, в которой он блуждал, исполненный надежды, и которая зовется будущим.
В другой раз, развалившись на канапе в особняке Лаффита, он обратился к находившемуся подле него банкиру, ставшему его доверенным лицом:
— Если я когда-нибудь стану королем и у вас появится основание считать, что мною двигают честолюбие или личная выгода, это глубоко огорчит меня. Я буду счастлив, если Франция сделается самой свободной страной на свете; народы, мой дорогой Лаффит, ненавидят королей за то, что короли всегда обманывают их.
Затем он повернулся к Манюэлю и, как бы сомневаясь в себе самом, добавил с той лукавой улыбкой, какая была присуща только ему:
— Тем не менее, если вам удастся возвести меня на трон, вы будете крайне глупы, коль скоро не примете все необходимые меры предосторожности и не свяжете меня по рукам и ногам.
Господин Лаффит повсюду набирал в партию орлеанистов новых членов; однажды, беседуя с Руайе-Колларом и Бенжаменом Констаном, которые еще не примкнули к орлеанистам, он промолвил:
— Что бы вы ни говорили, все это может кончиться только одним: на престол вступит герцог Орлеанский.
— Герцог Орлеанский?! — воскликнул Руайе-Коллар, всегда скептичный и остроумный. — Черт возьми, вы не слишком разборчивы!
— Герцог Орлеанский — Бурбон, — с недоверием в голосе добавил Бенжамен Констан.
— Увы, да! — жалобно выдохнул Лаффит. — Я это прекрасно знаю; но похож ли он на них, на Бурбонов? Как раз сегодня утром он повторял мне здесь слова, сказанные им недавно Людовику Восемнадцатому: «Если вы желаете погибнуть, то я не обязан подражать вам». И к тому же, — добавил оптимистично настроенный банкир, — если даже он Бурбон, то разве нельзя, если понадобится, сделать его Валуа? Тьер полагает, что это возможно.
Это последнее предложение служит объяснением плакатов, которые были развешаны на улицах Парижа 4 и 5 августа 1830 года и в которых населению столицы сообщалось, что герцог Орлеанский был Валуа, а не Бурбон.
Странные историки, отдающие предпочтение Генриху III перед Людовиком XVI, Карлу IX перед Людовиком XV, Франциску II перед Людовиком XIV, Генриху II перед Людовиком XIII, а Франциску I перед Генрихом IV!