Страница 47 из 164
Три дня спустя нечто подобное было открыто изложено в Палате депутатов г-ном Буле из Мёрты.
— Я вижу, — заявил он, — что нас окружают интриганы и мятежники, желающие объявить трон вакантным, чтобы иметь возможность посадить на него Бурбонов. Ничто не может помешать мне сказать правду; я хочу открыто указать на наше больное место: существует группировка, выступающая за Орлеанов. Располагая достоверными сведениями, я знаю, что эта группировка чисто роялистская и что ее тайная цель состоит в том, чтобы поддерживать сношения с патриотами. Впрочем, сомнительно, что герцог Орлеанский пожелает принять корону; если же он примет ее, это будет сделано лишь для того, чтобы вернуть ее Людовику Восемнадцатому.
Император, покинув поле битвы при Ватерлоо в восемь часов вечера 18 июня, на другой день, 19-го, отправился в почтовой карете из Катр-Бра в Лан, 22-го отрекся во дворце Тюильри от престола, а 25-го в Мальмезоне началась его трехдневная нравственная агония, в которой самым ужасным, наверное, было то, что он впервые усомнился в своем гении.
Дело в том, что в ту эпоху Наполеон был еще и сам далек от понимания той миссии, какую возложил на него Господь, не дав ему ключа к загадке Провидения; позднее, находясь на острове Святой Елены и отчасти приобщенный к этой великой тайне одиночеством, несчастьем и изгнанием, он издалека увидел на европейском горизонте совершенный им труд и обронил пророческие слова: «Не пройдет и пятидесяти лет, как Европа будет республиканской или казацкой».
Она будет республиканской, сир, и вопрос этот решен теперь, ибо в сердце Франции, этого Прометея наций, живет божественный огонь, неугасимый и вечный. В то время как вы были прикованы к вашей заокеанской скале, Франция тоже была захвачена и трехглавый стервятник клевал ее печень. Однако, вкусив этой благородной пищи, народы — в то время наши враги, а теперь наши братья — ощутили, как по их крови распространяется неведомый им прежде жар: дело в том, что они кормились у нас костным мозгом льва, зовущегося свободой. И сегодня, сир, из Дома инвалидов, где вас охраняет ваш брат, вы видите всю Европу в огне: Сицилию, становящуюся независимой;
Флоренцию, Рим, Берлин и Вену, провозглашающие себя республиками; Венгрию со скрещенными на груди руками, с последним вздохом взывающую к народам о мести, и даже Польшу, являющуюся теперь лишь вышедшим из могилы привидением, призраком прошлого. Да, разумеется, Сицилия снова попала под власть внука Фердинанда и Каролины. Да, разумеется, Флоренция вернулась под власть великого герцога, а Рим — под власть папы. Да, разумеется, подобно Христу, Венгрия с ранами на руках, ногах и в боку склонила на правое плечо свою голову, увенчанную терниями. Да, разумеется, тень Польши, подобно тени старого короля Датского, вернулась на влажное ложе гробницы, оставшись неотмщенной. Однако великая европейская драма пребывает лишь во втором своем акте. Теперь, когда народы ощутили, пусть даже лишь кончиками губ, острый вкус независимости, они будут жаждать ее всегда, и Франция служит источником, предназначенным для того, чтобы рано или поздно до краев наполнить им чашу напитком, ради которого народы с такой радостью умирают, ибо напиток этот оживляет.
Луи Филипп вернулся в Париж 29 июля 1815 года.
XXX
После всего того, что произошло, после того, как он увидел, что его стали именовать главой партии, Луи Филипп не мог сомневаться в отношении приема, ожидавшего его в Тюильри. Тем не менее принц смело явился туда и высказал королю все свое негодование по поводу клеветы, мишенью которой он стал.
Людовик XVIII позволил ему высказаться и, когда тот закончил, промолвил:
— Дорогой кузен, поскольку после Берри вы стоите ближе всего к трону, у вас больше шансов получить его по праву, чем посредством узурпации, и потому я вполне спокоен, ибо верю как в ваше добромыслие, так и в ваше добросердечие.
Затем он вновь подтвердил право герцога владеть своими родовыми уделами, но, как и прежде, отказался даровать ему титул королевского высочества, заявив:
— Это уж чересчур близко к трону!
В качестве возмещения морального ущерба принц, как и другие члены королевской семьи, получил право заседать в Палате пэров.
Но явилось это милостью или ловушкой? Во времена нервного возбуждения, в котором все тогда находились, было крайне трудно вступить в Палату пэров, не примкнув в ней к какой-нибудь партии, и герцогу Орлеанскому быстро представился случай поднять там знамя, под которым он рассчитывал двигаться дальше. В свое приветственное обращение к королю комиссия Палаты пэров 1815 года, той самой Палаты пэров, которой предстояло приговорить к смерти маршала Нея, виновного, но защищенного условиями капитуляции Парижа, вставила следующую фразу:
«Не отнимая у трона права творить добро посредством милосердия, мы осмеливаемся советовать ему использовать право творить правосудие; мы осмеливаемся смиренно ходатайствовать перед его справедливостью о необходимости воздаяния в виде наград и наказаний и о чистке государственных ведомств».
Понятно, что при всей реакционности большинства членов Палаты пэров подобный параграф не мог остаться незамеченным; завязалась горячая дискуссия, представители всех умеренных партий записались на выступление и в своих речах ополчились на этот параграф, который, тем не менее, должен был пройти в свой черед; все предложенные поправки были отвергнуты, как вдруг герцог Орлеанский попросил слова.
Воцарилось молчание, поскольку все понимали, что герцог Орлеанский намерен обратиться к собравшимся с программой своей будущей деятельности.
— Господа, — произнес он, — все то, что я услышал сейчас, утверждает меня во мнении, что следует предложить Палате решение более смелое, чем те оговорки, какие до сих пор выдвигались на ее рассмотрение. Я предлагаю целиком упразднить этот параграф; предоставим королю заботу о том, чтобы принимать меры, необходимые для поддержания общественного порядка, в соответствии с конституцией, и не будем выдвигать требований, зложелательство которых вполне может стать поводом для нарушения спокойствия в государстве; наше положение вероятных судей тех, по отношению к кому советуют проявлять в большей степени правосудие, нежели милосердие, принуждает нас к абсолютному молчанию; всякое высказывание, упреждающее приговор, представляется мне безусловным нарушением наших судебных обязанностей, ибо делает нас одновременно обвинителями и судьями!
Это изложение личных убеждений было встречено продолжительным ропотом.
Не приходилось сомневаться в том, что герцог Орлеанский примкнул к конституционалистам.
За проступком немедленно последовало наказание: король отменил ордонанс, позволявший принцам заседать в Палате пэров, и герцог Орлеанский был сослан в Лондон, где он снова встретился со своей семьей, которую пока не счел уместным вызвать во Францию, как если бы предвидел, что его пребыванию там не суждено было продлиться долго.
Тем не менее принц не хотел ссориться с королем бесповоротно и потому, едва приехав в Лондон, опубликовал следующее заявление:
«Французы!
Меня вынуждают нарушить молчание, которое я наложил на себя, и, поскольку кое-кто осмеливается примешивать мое имя к преступным чаяниям и коварным намекам, честь предписывает мне выступить перед лицом всей Франции с торжественным заявлением, которое диктует мне мой долг.
Французы! Вас обманывают, вас вводят в заблуждение; но более всего обманываются те из вас, кто присваивает себе право выбирать себе повелителя и кто в своих мыслях оскорбляет бунтарскими надеждами принца, являющегося самым верным подданным короля Франции, Людовика XVIII!
Неотменяемый принцип наследственного права на престол является сегодня единственной гарантией мира во Франции и Европе, и революции лишь дали возможность еще лучше ощутить его силу и важность; признанный военным союзом и мирным конгрессом всех монархов, этот принцип сделается неизменяемым правилом всех царствований и всех наследований трона.