Страница 25 из 164
Сказанное Дюмурье настолько согласовывалось с мнением, которое комиссары составили себе о нем, что его слова открыли им глаза.
— Генерал, — промолвил Камю, — вас обвиняют в стремлении к роли Цезаря; будь я уверен в этом, я сделался бы Брутом и заколол бы вас кинжалом.
— Мой дорогой Камю, — со смехом ответил ему генерал, — я не Цезарь, а вы не Брут, но угроза умереть от вашей руки обеспечивает мне бессмертие.
Затем, пожав плечами, он покинул депутатов и написал Конвенту письмо, в котором сообщил, что меры, предпринятые французским правительством в Нидерландах, настолько настроили Бельгию против нас, что, дабы не подвергать губительной опасности армию, находящуюся под его командованием, он счел своим долгом отвести ее назад, к границам Франции.
Это письмо было прилюдно зачитано в Конвенте.
Тем временем Дюмурье, как мы уже говорили, собрал войска и примерно на том же самом поле боя, где был разбит Баланс, дал сражение и одержал победу.
Это сражение имело место 16 марта.
Наши войска вновь встретились лицом к лицу с врагом.
Большая битва могла бы поднять моральный дух войск.
Дюмурье рискнул дать битву при Неервиндене и проиграл ее, как он утверждал, из-за ошибки Миранды.
Герцог Шартрский совершал чудеса храбрости в этой битве, в ходе которой под ним была убита лошадь. Он дважды захватывал деревню Неервинден и покидал ее последним, подобно тому как капитан последним покидает тонущее судно.
Генерала Баланса искромсали сабельными ударами.
Дюмурье разрывался на части, но все оказалось бесполезно: для него настал день невзгод. Было необходимо, чтобы роковая судьба победителя при Вальми и Жемаппе свершилась.
Четыре тысячи французов были убиты или ранены, три тысячи взяты в плен, вся материальная часть попала в руки врага.
Дюмурье обвинял Миранду в неповиновении, Миранда обвинял Дюмурье в измене.
Но Дюмурье не изменял; генералы не изменяют с саблей в руке; все сокровища на свете не заживят раны, которую наносит генералу проигранная битва.
Между тем именно в это время в Конвент пришло письмо Дюмурье.
Мы уже сказали, что оно было зачитано там прилюдно.
Как известно, Марат уже давно был врагом Дюмурье; мы видели, что произошло между генералом и журналистом, когда они встретились лицом к лицу в доме Тальма; после того как письмо Дюмурье было оглашено, Марат взял перо и принялся марать бумагу.
Все знают, как умел кусать Марат своими почерневшими и шатающимися зубами.
Согласно Марату, соблаговолившему простить Дюмурье битву при Вальми, поскольку она принесла определенную пользу Франции, сражения при Гранпре и Монсе, равно как и битва при Жемаппе, были лишь пагубными победами, в которых французская кровь пролилась без всякой пользы, служа честолюбию вероломного авантюриста.
Понятно, что для Дюмурье, который двадцать раз рисковал своей жизнью в ходе этих четырех сражений, который спас Францию при Вальми и французскую честь при Жемаппе; для Дюмурье, солдат которого оставили без хлеба в биваках, без корпии на полях сражения и без лекарств в госпиталях, понятно, повторяем, что для Дюмурье такое утверждение было не очень обнадеживающим.
И потому Дюмурье, чувствовавший, что в Париже он будет под угрозой со стороны главарей якобинцев, и только что проигравший битву при Неервиндине, понял, что у него осталась лишь одна возможность спасения — перейти Рубикон, подобно Цезарю, и двинуться на Париж, подобно тому как победитель галлов двинулся на Рим.
Через три дня после битвы при Неервиндене генерал вступил в переговоры с австрийцами и, в обеспечение обязательств, которые он взял по отношению к ним, 31 марта сдал им Бреду и Гертрейденберг.
Впрочем, эти переговоры не были новыми: нечто вроде плана восстановления монархии во Франции было согласовано между Голландией и Дюмурье в начале января, но объявление войны 1 февраля все остановило.
Вести переговоры после объявления войны означало бы измену, виновным в которой Дюмурье был готов стать лишь при последней крайности, но теперь он к последней крайности приблизился вплотную.
Когда до него дошли известия из Парижа, он понял, что его гибель предрешена.
XVI
Стоило новым переговорам начаться, как три эмиссара Конвента, Дюбюиссон, Проли и Перейра, явились к Дюмурье в качестве посланцев министра Лебрёна, чье письмо они ему привезли.
По словам эмиссаров, им предстояло сообщить Дюмурье важные сведения о положении в Бельгии, которыми они располагали.
У Дюмурье было крайне тяжело на душе, тяжело из-за поражения при Неервиндене, тяжело из-за несправедливого отношения к нему в Париже, и он даже не давал себе труда скрывать свои чувства, находясь лицом к лицу с посланниками Конвента; в ходе первого же разговора он раскрыл им все свои планы.
— Господа, — произнес он, обращаясь к ним, — хитрить — это удел слабых; люди сильные открыто говорят, чего хотят, ибо, когда сильный человек хочет, происходит то, чего он хочет; так вот, я заявляю вам, что спасу отечество, невзирая на Конвент; Конвент представляет собой всего-навсего сборище семисот сорока пяти тиранов-цареубийц, ибо я не делаю никакого различия между теми, кто голосовал за обращение к народу, и теми, кто выступал против этого; я ни во что не ставлю их указы; я говорил другим и повторяю вам, что не пройдет и месяца, как это достославное собрание будет обладать властью лишь в предместьях Парижа; к тому же есть нечто, чего я ни за что не потерплю: это существование Революционного трибунала, и, пока на боку у меня есть хоть обломок клинка, я буду противиться жестокостям якобинцев.
— Выходит, генерал, — спросил Проли, — вы не признаете конституцию?
— Я признаю конституцию тысяча семьсот девяносто первого года.
— Пусть так! Но без короля, не правда ли?
— Напротив, с королем.
— С королем?! — переспросили ошеломленные посланцы.
— По моему мнению, — спокойно промолвил Дюмурье, — король необходим.
— Но ни один француз не подпишется под этим!
— Полноте!
— Да при одном лишь имени Людовик…
— А не все ли равно, — прервал говорившего Дюмурье, — как он будет зваться: Людовик, Яков или Филипп?
— Но как вы заставите принять такую конституцию?
— У меня есть подходящие люди, это главные прокуроры департаментов и председатели округов, а кроме того, у меня есть кое-что получше, чем все это: у меня есть сто тысяч австрийцев и голландцев, которые, если я захочу, через три недели будут в Париже.
— Австрийцы в Париже?! — вскричали посланцы. — А как же Республика?!
Дюмурье пожал плечами и сказал:
— В вашу Республику я верил всего три дня: это нелепость, греза, утопия; после сражения при Жемаппе я сожалел о всех успехах, каких мне удалось добиться ради столь дурного дела. Итак, повторяю вам, либо через три недели австрийцы будут в Париже, либо у Франции будет король.
— Но ваш план ставит под угрозу судьбу узников Тампля!
— Мне это безразлично! Неужели вы думаете, что я увязываю все это с определенными лицами? Ничуть, для меня это дело принципа. Пусть даже Бурбоны будут убиты все до последнего, включая и тех, что находятся в Кобленце, Франция все равно будет иметь короля; но если Париж добавит убийства в Тампле к тем, какими он себя уже обесчестил, в ту же минуту я двинусь на Париж и завладею им не на манер Бройля, чей план осады нелеп, а с помощью двенадцати тысяч солдат, одну часть которых я размещу в Пон-Сент-Максансе, другую — в Ножане и других речных портах, и таким образом в течение недели устрою в городе голод.
Посланцы Конвента переглянулись между собой и, понимая, что они находятся во власти Дюмурье, притворились, будто разделяют его взгляды; Дюмурье, со своей стороны, утверждает, что ему даже не пришло в голову прощупывать их настроения, ибо он считал этих людей чересчур незначительными фигурами для того, чтобы интересоваться, добрые или дурные намерения они питают на его счет.