Страница 19 из 164
Но в политике, когда человека удерживает только стыд, он всегда готов уступить.
Франция уже имела на своей стороне — а это, понятно, значило много — любовницу короля Пруссии, графиню фон Лихтенау.
Кроме того, Франция имела подле короля Пруссии двух французов, сделавшихся, правда, пруссаками, но, тем не менее, служивших интересам родной страны.
Этими двумя людьми были: француз Ломбард, секретарь короля Пруссии, и эльзасец Хейман, не так давно эмигрировавший французский генерал.
Ломбард, видя нерешительность короля, предложил ему следующее: он, Ломбард, попадется в руки французского патруля, встретится таким образом с Дюмурье и, не вызывая никаких подозрений, сможет провести с ним переговоры.
Король Пруссии дал на это согласие. Ломбард предоставил французам возможность арестовать его и был препровожден к французскому главнокомандующему.
Он изложил Дюмурье единственную причину, которая могла заставить короля Пруссии продолжить этот наступательный поход: он был связан словом, данным им Людовику XVI, и ни за что на свете не хотел выглядеть нарушителем своего слова.
И тогда Дюмурье наглядно объяснил Ломбарду, что самое пагубное, что может сделать король Пруссии для узника Тампля, это продолжить идти дальше. Затем, чтобы у его величества не оставалось никаких сомнений на этот счет, он отправил к генералу фон Хейману, под предлогом провести с ним переговоры об обмене пленными, Вестермана, приспешника Дантона.
В лице Вестермана в прусский лагерь вошла правда. Вестерман был одним из самых активных участников событий 10 августа. Он растолковал королю Пруссии и герцогу Брауншвейгскому истинное положение Франции, пояснил, что Конвент, не желая более королей, ни французских, ни иностранных, только что упразднил монархию и провозгласил Республику.
Гнев короля Пруссии при этом известии был ужасен. И, к великой радости эмигрантов, он дал приказ возобновить военные действия 29 сентября. 28-го числа герцог Брауншвейгский выпустил негодующий манифест, но все уже знали, что представляют собой манифесты герцога Брауншвейгского. 29-го пришли письма из Англии и Голландии: обе державы отказались вступать в направленную против Франции коалицию. 30-го стало известно, что Кюстин двинулся на Рейн. С границы Пруссии войска были полностью сняты. Возникли опасения за Кобленц и его крепость. Захватив Кобленц, Кюстин перерезал бы Фридриху Вильгельму путь к отступлению.
Тем временем Дюмурье послал Вестермана к Дантону. Дантон обладал в такого рода делах необычайной сообразительностью; он сознавал, какую выгоду будет иметь рожденная накануне Республика, ведя переговоры с Пруссией, даже если речь пойдет об отступлении, которое должно спасти Пруссию. А кроме того, возможно, эта уступчивость Дантона объяснялась его надеждой выторговать миллион для себя и миллион для Дюмурье, Вестермана и Фабра д'Эглантина. Дюмурье и Дантон были людьми, склонными к удовольствиям и любившими деньги, любившими их тем более, что нисколько не жаждали их копить. Дюмурье получил одновременно два письма. Одно — от совета министров: строгое, резкое, не допускающее возражений, письмо, рассчитанное на показ.
Другое — от Дантона, от одного Дантона.
Дантон никоим образом не отвергал мысль о переговорах и извещал Дюмурье, что якобинец Приёр из Марны и жирондисты Карра и Силлери отбыли из столицы, чтобы договариваться с ним и его величеством Фридрихом Вильгельмом.
Переговоры начались. К этому времени король Пруссии стал намного спокойнее; ему разъяснили, что втянули его в это отчаянное предприятие господа эмигранты, и весь свой гнев он обрушил на них.
И потому, когда его спросили, какие условия, касающиеся их, следует включить в договор, он ответил:
— Да никакие: я договариваюсь лишь в отношении себя, пусть они договариваются в отношении себя сами.
Оставались еще австрийцы, эти достойные союзники, которые, не сдвинувшись с места, отправили короля Пруссии на разгром у Вальми.
Дюмурье в разговоре с герцогом Брауншвейгским слегка коснулся этих вопросов.
— Ну и как же все это произойдет? — спросил Дюмурье, обращаясь к английскому герцогу.
— Да очень просто, — ответил герцог Брауншвейгский, — и у вас есть песенка на эту тему.
— Неужели?
— Да, вот такая:
Пора нам, свадебным гостям,
Всем расходиться по домам!
И мы все разойдемся, как свадебные гости.
— Хорошо, — промолвил Дюмурье, — но кто оплатит свадебные издержки?
— Ну, нас это не касается, — ответил герцог Брауншвейгский, подчищая перочинным ножиком ногти, — ведь не мы нападали первыми.
— Да, это сделали австрийцы, и, на самом деле, император должен уступить нам Нидерланды в качестве возмещения ущерба.
— Мы хотим мира, — произнес герцог Брауншвейгский, — а когда хочешь достигнуть цели, все средства хороши; мы ждем ваших полномочных представителей в Люксембурге.
Оставалась проблема Людовика XVI.
Как мы уже говорили, вопрос о короле более всего терзал бедного Фридриха Вильгельма.
К счастью для Фридриха Вильгельма, Дантон приберег для него возможность почетного отступления; мало-помалу прусского монарха подвели к необходимости заявить, что он оставил на произвол судьбы короля, но всеми силами хотел спасти человека.
Ему показали все постановления Коммуны, способные внушить мысль, что узник окружен заботой и вниманием. Дюмурье дал слово спасти жизнь Людовику XVI, и для Фридриха Вильгельма этого оказалось достаточно.
В итоге 29 сентября началось отступление прусской армии; пруссаки проделали всего лишь льё в первый день и столько же во второй: они не хотели, чтобы это выглядело как вынужденное бегство, и словно совершали прогулку.
Таким образом враг дошел до границы, но, как только граница осталась позади, он ускорил шаг.
Дюмурье дал слово спасти короля и намеревался сдержать свое слово.
Двенадцатого октября он приехал в Париж; предлог состоял в подготовке вместе с министерством к вторжению в Бельгию, а цель заключалась в том, чтобы на месте составить себе понятие о сложившемся положении. Он направился к г-же Ролан в здание министерства внутренних дел, куда она возвратилась, с великолепным букетом в руке подошел к ней и, попросив у нее прощения за историю с лагерем волонтеров под Парижем и королевским вето, легко этого прощения добился, после чего поинтересовался у г-жи Ролан, что в столице думают о нем, и узнал от нее, что его считают роялистом.
И действительно, все подозревали Дюмурье в желании сыграть роль Монка.
Во Франции всегда подозревали всех в желании сыграть эту роль: однако в 1792 году французский Монк звался Дюмурье, в 1802 году — Наполеоном Бонапартом, в 1831 году — Луи Филиппом, а в 1850 году — Шангарнье.
Все ожидали его речи в новом Собрании, все ожидали его клятвы Республике.
Он произнес речь, но уклонился от клятвы.
Причем он подступил к этой трудности с бо́льшим мужеством, чем все могли ожидать.
— Я не буду приносить вам новых клятв, — заявил он депутатам. — Я делом покажу себя достойным командовать сынами свободы и охранять законы, которые суверенный народ провозгласит вашими устами.
Вечером он явился к якобинцам. Якобинцы были людьми сдержанными, дотошными, несговорчивыми. Это отступление, в ходе которого король Пруссии проделывал не более одного льё в день, настораживало их. Колло д'Эрбуа поднялся на трибуну, поздравил Дюмурье с победой, однако упрекнул его в том, что он выпроводил короля Пруссии чересчур учтиво.
Дантон в тот день председательствовал; положение у него было трудным, ибо он выпроваживал короля Пруссии точно в такой же степени, как это делал Дюмурье; Дантона заставили подняться на трибуну, поскольку его врагам было любопытно увидеть, как он выпутается их этого затруднительного положения.
Он поднялся на трибуну и сказал:
— Пусть победы над Австрией утешат нас в том, что мы не видим здесь прусского деспота.