Страница 74 из 130
Так что Петион ничего не ответил и достиг другой части сада, залитой лунным светом; это была терраса Фельянов, в те времена обнесенная не решетчатой оградой, как сегодня, а каменной стеной высотой в восемь футов, в которой были пробиты три двери: две маленькие и одна большая.
Эти три двери были не только заперты, но и забаррикадированы, а охраняли их в основном гренадеры секций Дочерей Святого Фомы и Бют-де-Мулен.
Пока Петион совершал эту тягостную прогулку, присаживаясь время от времени и, как если бы ему не угрожала никакая опасность, беседуя с прежним спокойствием, по крайней мере внешним, к нему два или три раза подходил министр юстиции, г-н Дежоли, со словами:
— Сударь, король требует вас к себе.
— Передайте королю, что вскоре я буду иметь честь исполнить его приказ, — отвечал Петион, но не двигался с места.
Та комната, где нечем было дышать, внушала ему слишком сильное беспокойство, чтобы он рискнул оказаться там снова.
Тем временем, то ли в Ратуше догадались, что Петион задержан, то ли он изыскал возможность сообщить об этом своим подчиненным, Законодательное собрание известили о положении, в котором оказался мэр, и, не располагая иными средствами высвободить его из Тюильри, немногочисленные депутаты, при звуке набата собравшиеся в зале заседаний, постановили, что Петион должен предстать перед Собранием.
Исполнительный чиновник отправился сообщить Петиону, что его ждут в Законодательном собрании.
Петион, которого требовал к себе король и требовало к себе Законодательное собрание, поспешил, как нетрудно понять, остановить свой выбор на Собрании. Поскольку впереди него шел исполнительный чиновник, никто не осмелился преградить ему проход.
Во дворе Тюильри он оставил вместо себя свою карету.
Единственным оставшимся во дворце представителем народной власти был Рёдерер.
Манда́, как уже было сказано, отправился в Ратушу.
Несчастному командующему национальной гвардией было так же трудно решиться покинуть Тюильри, как Петиону — решиться прийти туда. Покидая собственную штаб-квартиру, оба они понимали, что подвергают себя опасности.
Манда́ не было суждено выпутаться из беды столь же счастливо, как это удалось Петиону. Он смутно предчувствовал смерть; у его сына, двенадцатилетнего мальчика, тоже, вероятно, были такие предчувствия, ибо он не хотел покидать отца. Если бы Манда́ знал, какие страшные перемены произошли в Коммуне, если бы ему было известно о дополнительных членах, которые были введены в нее секциями, он, вне всякого сомнения, не отправился бы в муниципалитет; однако он этого не знал и поехал в Ратушу. Впрочем, каждый человек идет туда, куда толкает его судьба.
Манда́ добрался до Ратуши по набережной; подле него, как уже было сказано, находились только его сын и один-единственный адъютант. У Нового моста он тщетно пытался отыскать свою артиллерию; наведя справки, он узнал, что она была удалена по приказу Манюэля, прокурора Коммуны.
Манда́ следовало бы возвратиться в Тюильри, однако злой дух нашептывал ему, что надо продолжать путь; в итоге он вошел в Ратушу.
Почти вся прежняя Коммуна исчезла, уступив место новой, то есть комиссарам секций; лица тех, кто ждал Манда́, были незнакомыми ему и суровыми.
В Тюильри допрашивал он; здесь допрашивать намеревались его.
Как только он входит в Ратушу, на него сыплются вопросы.
— По чьему приказу ты усилил охрану дворца?
— По приказу мэра.
— Где этот приказ?
— В Тюильри, где я оставил его.
— Зачем ты приказал выкатить пушки?
— Я приказал двинуться батальону, а когда батальон идет, вместе с ним катят пушки.
— Где Петион?
— Был во дворце, когда выходил оттуда.
— Он арестован?
— Нет, он беседовал с королем.
В эту минуту в зал Ратуши приносят какое-то письмо и кладут его на стол общего совета.
Манда́ видит письмо и понимает, что это его собственное послание.
Письмо содержит приказ вспомогательному батальону, который Манда́ разместил на Гревской площади, атаковать во фланг и с тыла толпу, когда она устремится к дворцу.
С этой минуты Манда́ является открытым врагом всех этих людей, подготовивших мятеж, который он приказал подавить.
Совет решает препроводить Манда́ в тюрьму Аббатства.
По слухам, объявляя этот приговор Манда́, председатель совета сделал толпе один из тех жестов рукой, какие толпа, к несчастью, так хорошо умеет разгадывать.
Как только Манда́ оказывается на первой ступени крыльца, пуля, пущенная из пистолета, попадает ему в голову.
Тем не менее он еще жив и пытается подняться; два десятка одновременно нанесенных ударов саблями и штыками — и с ним покончено.
В эту минуту Коммуна сожгла свои корабли: она сделала то, на что не решился королевский двор.
Вместо Манда́ главнокомандующим национальной гвардией немедленно назначают Сантера.
Своим первым приказом он объявляет общий сбор.
Манда́ был убит в четыре часа утра. Его сына, бросившегося к мертвому телу отца, растоптали ногами, но оставили в живых. Между тем адъютант, ждавший на углу набережной, пустил коня в галоп и, не останавливаясь ни на миг, помчался в Тюильри, чтобы с точностью и волнением очевидца сообщить там эту страшную весть.
Король и королева узнали ее первыми.
Королева тотчас вышла из спальни короля — бледная, осунувшаяся, с покрасневшими от слез глазами — и, обращаясь к нескольким ближайшим придворным дамам, стоявшим в передней, произнесла:
— Новости крайне печальные: господин Манда́, которого вызвали в Ратушу якобы для того, чтобы дать ему новые приказы, только что убили, и, нацепив его голову на пику, разгуливают с ней по городу!
Подобные гулянья с отрезанными головами были в те времена в большой моде и, словно страшная прелюдия, всегда предшествовали еще более страшным событиям.
Вскоре стало известно о назначении Сантера; повсюду и одновременно загудел с новой силой набат: то была всеобщая лихорадка, выдававшая себя биением медных колоколов.
Проникнув в спальню короля, эти новости застали его в состоянии дремоты, в которой, вне всякого сомнения, он пытался обрести немного сил, чтобы противостоять той усталости, какую ему предстояло сносить, и тем опасностям, каким ему предстояло подвергаться.
Один из трех командиров, на которых зиждилась оборона дворца, отсутствовал. На место Манда́ поставили г-на де Ла Шене. Однако именно эта страшная смерть потребовала срочных мер. Швейцарцам и национальным гвардейцам были назначены посты, и каждый из них отправился туда, соблюдая полнейший порядок. В дворцовых покоях, на лестницах и в вестибюлях выставили стражу, во дворах развели караулы, а пушки выдвинули на боевые позиции.
Когда это было сделано, король получил совет показаться своим защитникам как внутри дворца, так и снаружи.
Есть люди, которым плохо удается все, что они делают в трудных обстоятельствах, и этой бедой отличался Людовик XVI; в ту ночь он был облачен в фиолетовый кафтан, то есть в траурное одеяние королей, и сохранил прическу, сделанную накануне; однако, как мы говорили, он какое-то время дремал, и его завивка оказалась донельзя примятой с одной стороны. Присовокупите к этому красные и почти одурелые глаза навыкате, обвисшие и непроизвольно дергающиеся губы, и вы сможете судить о жалком впечатлении, которое должен был произвести на всех несчастный король.
Присовокупите к этому еще и г-на де Майи, который решает, что настал момент возвысить церемонию посредством какого-нибудь патетического жеста, и бросается к ногам короля, размахивая шпагой и дребезжащим голосом клянясь умереть вместе с дворянами, коих он представляет, за потомка Генриха IV.
Однако он ошибся, ибо момент для того, чтобы взывать к монархическим чувствам, был выбран неудачно: национальная гвардия пришла защищать не потомка Генриха IV, а короля, присягнувшего конституции.
И потому в ответ на несколько разрозненных криков «Да здравствует король!», последовавших за высокопарной речью г-на де Майи, грянул громовой крик «Да здравствует нация!»