Страница 72 из 130
— В случае успеха, — отваживается спросить он, — не будет ли правильно бросить взгляд на какого-нибудь популярного человека, который мог бы управлять ходом Революции?
Ребекки понимает, к чему тот клонит.
— Нам не нужен ни король, ни диктатор! — восклицает он.
И вместе с Барбару он выходит из комнаты Робеспьера, который тотчас же торопится укрыться и появится лишь 12 августа.
Королевский двор, со своей стороны, продолжает принимать оборонительные меры; 9 августа перегораживают галерею Лувра, а по Поворотному мосту на глазах у всех провозят толстые дубовые доски и закладывают ими окна.
Девятого августа королевской семье в последний раз предлагают бежать; однако королева наотрез отказывается: она готова попытать счастья в сражении.
Защитники Тюильри поставлены под начальство трех испытанных командиров: швейцарцами командует г-н Майярдо, дворянами — г-н д'Эрвийи, национальными гвардейцами — Манда́.
Один отряд национальной гвардии займет пост у Ратуши, другой — у Нового моста; они пропустят мятежников, а затем, когда швейцарцы ударят мятежникам в лоб, отрежут им путь к отступлению и уничтожат их ударом с тыла.
Однако уверенности в том, когда мятеж начнется, не было; вначале считали, что это случится в воскресенье 5 августа, но 5 августа прошло, и тогда стали полагать, что это случится в воскресенье 12 августа.
Тем не менее все были наготове. Восьмого августа Люсиль, жена Камиля Демулена, вернулась из деревни; это благодаря ей известно, что делали Камиль, Дантон и Фрерон в ночь с 9 на 10 августа, и одна из ее дневниковых записей дает представление о том, в какой тревоге пребывали тогда эти главные вожаки, хотя, когда все закончилось, они похвалялись, что случившееся было делом их рук.
В тот день Камиль и его жена принимали у себя за ужином марсельцев. После ужина они отправились к Дантонам.
Молодая хозяйка дома плакала, ребенок выглядел очумелым, Дантон был полон решимости; Люсиль охватил нервный приступ, и она смеялась, словно безумная.
— О Боже! Ну разве можно так смеяться в подобных обстоятельствах, моя дорогая? — упрекнула ее г-жа Дантон.
— Увы, — ответила Люсиль, — со мной так всегда бывает, когда мне предстоит много плакать вечером.
Вечером они вышли проводить г-жу Шарпантье; погода стояла великолепная; они прогулялись по улицам; мимо проходили санкюлоты и кричали: «Да здравствует нация!»
Затем появились конные отряды, безмолвные и грозные; Люсиль обуял страх.
— Вернемся домой, — сказала она г-же Дантон.
Госпожа Дантон принялась смеяться над ее страхом.
Тем не менее, продолжая настойчиво говорить о своих опасениях, Люсиль в конце концов заразила ими подругу.
Прощаясь с матерью г-жи Дантон, Люсиль сказала ей:
— Скоро вы услышите, как ударят в набат.
Когда они вернулись домой, Люсиль увидела, что мужчины вооружились. Камиль держал в руках свое ружье национального гвардейца. И вот тут-то предсказание бедной Люсиль осуществилось: она забилась в альков и разрыдалась; тем не менее она не осмелилась упрекнуть вслух мужа, поскольку рядом находились другие люди и они могли бы назвать ее плохой патриоткой. Наконец, улучив минуту, когда Камиль остался один, она бросилась ему на шею и стала умолять его не выходить из дома.
— Успокойся, — сказал ей Камиль, — я ни на шаг не отойду от Дантона.
В эту минуту в комнату вошел Фрерон; вид у него был чрезвычайно решительный.
— Клянусь честью, — сказал он, — дела идут настолько скверно, что я устал от жизни и твердо решил погибнуть.
В это время принесли патроны. Чтобы не видеть все эти приготовления, Люсиль убежала в гостиную, которая не была освещена.
Камиль Демулен, Дантон и Фрерон вышли из дома. Люсиль осталась одна и, удрученная, подавленная, еле живая, села возле кровати.
Дантон вскоре вернулся и тотчас бросился на кровать. Он не выглядел очень возбужденным и, казалось, не слишком рассчитывал на завтрашнюю победу. За ним трижды приходили; он вышел из дома, но почти сразу же вернулся. Наконец, ближе к полуночи, он отправился в Коммуну. Люсиль, снова оставшись одна, опустилась на колени возле окна; обливаясь слезами, она уткнулась лицом в платок. В монастыре кордельеров звонил колокол, и она машинально раскачивалась в такт его однозвучному гулу. Вернулся Дантон. Новости следовали одна за другой, то хорошие, то плохие, но плохих было больше; набат не смолкал.
Лишь тогда Люсиль поняла, что речь шла о том, чтобы двинуться на Тюильри; она едва не упала в обморок; к счастью, Камиль в это время вернулся и уснул на ее плече. Госпожа Дантон, казалось, была готова услышать известие о гибели своего мужа. Утром раздался пушечный выстрел; она закричала, побледнела, рухнула и потеряла сознание.
Второму сентября предстояло добить ее окончательно.
Ночное небо было ясным и светлым.
Мы рассказали, что происходило в доме трибунов; посмотрим теперь, что происходило в ста шагах от них, во дворце королей.
Там тоже молились и плакали женщины; они плакали, быть может, даже обильнее, чем где бы то ни было еще, ибо глаза государей устроены так, что в них умещается больше слез.
Этими женщинами были королева и принцесса Елизавета.
Стоя на балконе, они внимали гулу набата, и каждое дрожание колокола эхом отзывалось в их душах; но то, о чем говорили у Дантона, обсуждали и в Тюильри. Скоплений народа почти не наблюдалось, а предместья, казалось, пребывали в оцепенении.
Эта новость немного ободрила несчастных женщин, и, в то время как швейцарцы молча выстраивались во дворах, образуя живые стены, королева и принцесса Елизавета направились в кабинет на антресолях, чтобы лечь там спать не раздеваясь; по дороге они встретили короля. Королева хотела повести его с собой, чтобы надеть на него защитный нагрудник, который изготовила ему г-жа Кампан, однако он отказался.
— Это было уместно, — сказал он, — чтобы оберечь меня от пули или кинжала убийцы в день какой-нибудь официальной церемонии, но в день сражения, когда все мои друзья рискуют ради меня жизнью, было бы подлостью не подвергать себя опасности вместе с ними.
С этими словами король покинул обеих женщин и, вернувшись в свои покои, затворился там со своим духовником.
Незадолго до этого один из штабных офицеров сообщил ему о плане обороны, который подготовил генерал Вьомениль; затем этот же офицер подошел к камеристкам королевы и, обращаясь к г-же Кампан, произнес:
— Положите себе в карманы ваши драгоценности и деньги; опасности, угрожающие нам, неминуемы, а наши средства обороны ничтожны; их можно было бы обрести лишь в энергии короля, но это единственная добродетель, которой ему недостает.
Тем временем принцесса Елизавета снимала с себя кое-что из одежды, чтобы немного удобнее прилечь на канапе; она вынула из шейного платка сердоликовую шпильку и показала ее г-же Кампан. Камень был гравирован; гравировка представляла собой изображение пучка лилий с надписью под ним.
— Прочтите, — промолвила принцесса Елизавета.
Госпожа Кампан подошла к канделябру и прочитала:
«Забудь оскорбления, прости несправедливость».
— Боюсь, что это изречение мало повлияет на наших врагов, — заметила принцесса, — однако от этого оно не должно быть для нас менее дорого.
Мария Антуанетта и принцесса Елизавета попытались уснуть, но, поскольку у них это так и не получилось, королева позвала г-жу Кампан.
Не успела г-жа Кампан сесть у них в ногах, как со двора донесся выстрел, заставивший всех трех женщин вздрогнуть.
— Увы, — поднимаясь, промолвила королева, — вот и первый выстрел; к несчастью, он не будет последним! Поднимемся в покои короля.
Они застали короля довольно спокойным; королева удивилась этому спокойствию; вот чем оно объяснялось.
В первые дни августа многие роялисты предложили королевской семье деньги. Господин де Ла Ферте, интендант ведомства Королевских забав, принес тысячу луидоров. Господин Огье, зять г-жи Кампан, через посредство своей жены попросил передать королеве портфель, содержавший сто тысяч экю векселями. Однако два этих подношения, как и многие другие, более или менее значительные, были отвергнуты. Тем не менее позднее королева велела г-же Кампан принять от г-на де Ла Ферте двадцать четыре тысячи франков, чтобы пополнить сумму, которую должен был выдать король.