Страница 70 из 130
«СВОБОДА. — РАВЕНСТВО. — КОНСТИТУЦИЯ. — ОТЕЧЕСТВО».
За ними пойдут двенадцать муниципальных чиновников, опоясанных трехцветными шарфами.
Позади них верхом поедет национальный гвардеец, держа в руках огромное знамя, на котором начертаны слова:
«ГРАЖДАНЕ, ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!»
Наконец, вслед за ним будут двигаться шесть других пушек и отряд национальной гвардии.
Замыкать процессию предстоит кавалерии.
Чудится, что сам гений Революции сочинил эту программу, мрачнее и страшнее которой нельзя придумать.
Но это еще не все; на каждой большой площади построены амфитеатры, чтобы проводить в них вербовку добровольцев; перед амфитеатрами установлены навесы, украшенные трехцветными лентами, которые полощутся на ветру; четыре доски, положенные на два барабана и покрытые сукном, служат письменным столом; стоящие вокруг него часовые и две пушки охраняют этот своеобразный алтарь патриотизма; наконец, за столом сидят три муниципальных чиновника и шесть нотаблей, чтобы записывать добровольцев и сразу же выдавать им вербовочные свидетельства.
Вербовка происходит под звуки патриотических песен: оркестр играет «Дело пойдет!» и «Марсельезу»; новобранцы поднимаются и спускаются по ступеням амфитеатров, выкрикивая:
— Да здравствует нация!
Каждый взволнован и полагает происходящее столь же великим, как самое нация.
Однако какой-то газетчик сетует, что не видит преобладания пик, то есть преобладания людей низшего класса.
Вы видите, как шествует, следуя по главной дороге общественного сознания, день 10 августа?
А теперь я покажу вам, как он срезает путь.
XXIX
Шарль Барбару. — Он представлен г-же Ролан и принят в ее доме. — Пятьсот человек, умеющих умирать. — План Барбару. — Сантер противится ему. — Стычка на Елисейских полях. — Письменное обращение федератов. — Авентинский холм. — Руководители вооруженного восстания. — Что затрудняет атаку на Тюильри. — Предместье Сен-Марсо отправляет депутацию в предместье Сент-Антуан. — Марсельцам выдают патроны. — Новый план побега — Замысел Гранжнёва. — Шабо идет на попятный. — Накануне 10 августа. — Город и королевский двор. — Люсиль и г-жа Дантон. — Страшные приготовления. — Ночь. — Дом трибунов и дворец королей. — Оборона. — Сердоликовая шпилька. — Первый выстрел. — Тысяча луидоров. — Сорок восемь секций. — Петион в Тюильри.
Вы помните того молодого человека, на которого я обратил ваше внимание, когда он вступал в Париж через одни ворота, в то время как Дюмурье выезжал оттуда через другие?
Этот молодой человек — поэт, трибун, оратор; он умен, тверд и решителен.
Это Шарль Барбару, нежностью и красотой лица напоминающий Эро де Сешеля. Барбару, который вначале вызовет у г-жи Ролан недоверие, ибо он слишком хорош собой.
Послушайте ее, эту суровую патриотку, которая, по ее собственным словам, всегда управляла своими чувствами и меньше, чем кто-либо, знала, что такое сладострастие:
«Барбару легкомыслен; обожание, которое расточают ему безнравственные женщины, наносит серьезный ущерб его чувствам. Когда я вижу этих молодых красавцев, опьяненных производимым ими впечатлением, таких, как Барбару и Эро де Сешель, я не могу отделаться от мысли, что они слишком влюблены в себя, чтобы достаточно любить родину».
Она ошиблась, суровая Паллада: родина была не единственной, но первой возлюбленной Барбару, и ее он любил более всего на свете, коль скоро отдал за нее жизнь.
Барбару было двадцать шесть лет; родившийся в Марселе, в семье отважных мореплавателей, которые превратили торговлю в поэзию, он, благодаря своей изящной фигуре, идеальности черт лица, а в особенности благодаря своему греческому профилю, казался прямым потомком одного из тех фокейских мореплавателей, которые перевезли своих богов с берегов Каика на берега Роны.
С юных лет он упражнялся в красноречии, в том искусстве, которое южане умеют делать одновременно оружием и украшением; затем в поэзии, этом цветке, который они срывают, наклонившись к нему; в часы досуга он занимался физикой и состоял в переписке с Соссюром и Маратом.
В разгар волнений, начавшихся в его родном городе в связи с выборной кампанией Мирабо, он был назначен секретарем марсельского муниципалитета.
Когда произошли волнения в Арле, он взял в руки оружие.
Отправленный в Париж, чтобы дать Национальному собранию отчет о побоище в Авиньоне, он не оправдывал ни палачей, ни жертв и рассказывал правду, простую, ужасную и жестокую, какой она была. Жирондисты обратили на него внимание; жирондисты были настоящими художниками, ибо любили все прекрасное и возвышенное; они заманили Барбару к себе и представили его г-же Ролан: это означало свести Фантазию с Благоразумием.
Ролан еще состоял в то время в министерстве и был беден, как и раньше, а может быть, еще беднее; жил он на улице Сен-Жак, под самой крышей. Ролан вел переписку с Барбару, и был знаком с ним по письмам, прежде чем познакомился с ним лично.
Госпожа Ролан приняла Барбару у себя дома и была крайне удивлена, сопоставив столь легкомысленную внешность этого молодого красавца с его письмами, исполненными мудрости.
«Он привязался к моему мужу, — говорит она, — и мы стали чаще видеться с ним после ухода Ролана из министерства…
Именно тогда, размышляя о скверном положении дел и об опасности победы деспотизма на Севере, мы составили условный план республики на Юге. „Это будет нашим крайним средством, — с улыбкой ответил мне Барбару, — однако марсельцы, прибыв сюда, избавят нас от необходимости прибегнуть к нему“».
Этот молодой посланец Марселя хорошо знал своих земляков.
Они и в самом деле находились в дороге, направляясь в Париж и преодолевая, словно обычный переход, путь длиной в двести двадцать льё.
А ведь он всего-навсего отправил из Парижа письмо, дышавшее античной лаконичностью:
«Пришлите мне пятьсот человек, умеющих умирать!»
Ребекки, его земляк, самолично отобрал этих людей и послал их ему.
Эти молодые люди были старыми солдатами; они принадлежали к профранцузской партии Авиньона, сражались в Тулузе, Ниме и Арле и, следовательно, уже были приучены к усталости и крови.
Ребекки воспользовался разрешением отобрать их и брал их повсюду — суровых моряков и угрюмых крестьян, чьи руки почернели от дегтя или задубели от тяжелой работы, а лица были обожжены африканским сирокко или мистралем. Их называли разбойниками, и в самом деле, по мере того как они со своими пылающими глазами, черными бородами, красными кушаками и странной речью, которую никто не понимал, продвигались к Северу, все должны были пугаться их вида. Правда, они пока не приблизились к остывшей лаве у великого кратера Революции; Париж испытывал в это время всего лишь воодушевление, в то время как они дошли до помутнения рассудка.
Более всего поддерживала их в пути и не только поддерживала, но и опьяняла, «Марсельеза» — этот гимн, родившийся на Севере, одним взмахом своих огромных крыльев перелетевший через всю Францию и опустившийся на Юге.
В их устах «Марсельеза» изменила свой дух, подобно тому как изменилось звучание ее слов; сочиненная для того, чтобы служить гимном братства, она стала гимном истребления и смерти.
Кто превратил «Марсельезу» в ужас для наших матерей? Марсельцы!
Барбару, ждавший их, судя по тому, что он сказал г-же Ролан, отправился навстречу им в Шарантон. Пылкий посланец департамента Буш-дю-Рон возлагал большие надежды на этих пятьсот марсельцев; он хотел, чтобы их встречали сорок тысяч парижан; согласно его замыслу, эти сорок тысяч парижан двинутся к Ратуше, увлекут за собой депутатов Законодательного собрания и пройдут по Тюильри, словно смерч, словно ураган, словно коса; под их ногами исчезнут последние следы деспотизма, и на этом месте, расчищенном и утоптанном, словно ток для молотьбы, будет основана республика.