Страница 69 из 130
— Вы спите, госпожа Кампан? — спрашивает она.
— Нет, ваше величество.
— Так вот, через месяц, когда я увижу эту же самую луну, я буду избавлена от моих цепей, а король будет свободен.
— А вы не обманываете себя, ваше величество?
— Все двинутся одновременно, чтобы освободить нас; у меня есть роспись похода принцев и короля Пруссии; в такой-то день они будут в Лилле, в такой-то — в Вердене, в такой-то — в Париже. О, если б только король обладал большей энергией!
Это приводит в отчаяние пылкую Марию Антуанетту, у которой энергии хоть отбавляй.
— Тем не менее король не труслив, — говорит она, — он обладает огромным скрытым мужеством, но оно подавлено ложным стыдом и недоверием к самому себе, которое происходит как от воспитания, так и от характера. Что до меня, то при необходимости я прекрасно могла бы действовать и разъезжать верхом, но, начни я действовать, это даст оружие врагам короля; во Франции поднимется всеобщий крик против Австриячки, и, проявив себя, я морально погублю короля.
И потому народ, со своим удивительным инстинктом всегда догадывающийся обо всем, народ, видевший, как приходит в движение этот вечный рассадник заговоров, объявил ему войну, оружием в которой были поношения, карикатуры, пасквили и оскорбления — их выкрикивали вслух, писали углем на стенах и мелом на шляпах. Королева не может больше выходить в сад Тюильри, ибо ее там освистывают, и потому приходится закрыть его. Однако против этой меры тотчас же восстает Законодательная ассамблея, которая имеет право на часть сада Тюильри, ведь терраса Фельянов принадлежит ей; в итоге терраса Фельянов останется свободной; однако от одного конца террасы до другого натянут трехцветную ленту.
По эту сторону ленты будет национальная земля.
По ту сторону — земля Кобленца.
Любой, кто вступит на землю Кобленца, будет считаться дурным гражданином и подвергнут такому же обращению, как Фулон и Бертье.
Вспомните, как обошлись с тем и другим.
Какой-то молодой человек, по-видимому провинциал, не прочитавший объявления с данным предупреждением и не знавший, что эта трехцветная лента служит границей, вступает на вражескую территорию.
В ту же минуту на террасе скапливается толпа людей и целая буря криков извещает молодого человека о его опрометчивости и об угрожающей ему опасности.
Он тотчас снимает башмаки, вынимает из кармана платок и смахивает с подошв прилипший к ним песок.
Все кричат «Браво! Да здравствует примерный гражданин!» и несут его на руках как героя.
Дух целого народа явствует из простой забавной подробности вроде той, какую мы только что рассказали.
Все это указывает Жиронде на то, что ее час настал и что она в свой черед может требовать отрешения короля от власти, которое было ей нужно.
И потому 30 июня Жан Дебри делает от имени Комиссии двенадцати доклад о мерах, которые следует принять, если отечество окажется в опасности, и обсуждает случай, когда эта опасность будет исходить со стороны исполнительной власти, призванной ее отразить.
Дело в том, что в конституции, на которую ссылается Людовик XVI, содержится страшная статья:
«Если король встал во главе армии и направил вооруженные силы против нации или не воспротивился посредством официального акта подобной попытке, предпринятой от его имени, он будет считаться отрекшимся от престола».
Уловил ли Верньо твои надежды, бедная королева? Знал ли он, что к тому времени, когда луна вернется к своему прежнему положению, ты должна быть свободна? Были ли ему известны этапы, намеченные войскам коалиции на пути от границы к Парижу, когда он воскликнул:
— О король! Вы, разумеется, согласны с мнением тирана Лисандра, что правда ничуть не лучше лжи и что необходимо отвлекать мужей клятвами, как детей отвлекают игрой в бабки; вы делали вид, что чтите законы, лишь для того, чтобы сохранить власть, необходимую вам для их нарушения; вы притворялись, что любите конституцию, лишь для того, чтобы она не прогнала вас с трона, где вам нужно остаться, дабы уничтожить ее… Неужели вы полагаете, что посредством хитроумных извинений и лукавых софизмов способны ввести нас в заблуждение относительно причин наших бед? Разве можно было защитить нас, бросив против иноземных солдат силы, чья немногочисленность не оставляла сомнений в их поражении? Разве можно было защитить нас, отклонив планы, направленные на укрепление внутреннего положения королевства?.. Разве можно было защитить нас, не обуздывая генерала, который нарушал конституцию, и сковывая мужество тех, кто ей верно служил? Скажите, конституция оставила за вами право выбирать министров ради нашего блага или нам на погибель? Она сделала вас главой вооруженных сил ради нашей славы или нам на позор? Наконец, неужели она наделила вас правом утверждения указов, цивильным листом и столькими высокими прерогативами для того, чтобы вы, опираясь на законы, погубили конституцию и государство? Нет, нет, вы, кого не смогло тронуть великодушие французов, вы, кому ведомо единственное чувство — любовь к деспотизму… отныне вы ничто для конституции, которую вы столь постыдно нарушили, и для народа, который вы так подло предали!..
Однако все это высказано еще недостаточно определенно. Речь Верньо носит предположительный характер.
Погодите, вот речь Бриссо; она не заставляет желать ничего лучшего.
— Пагубное положение, в котором мы находимся, намного страшнее всего, что случалось в прошлые века: отечество в опасности! Но вовсе не потому, что у него не хватает войск, не потому, что его войска недостаточно мужественны, его границы плохо укреплены, а его материальные возможности скудны, нет; оно в опасности потому, что парализованы его силы. И кто же парализовал их? Один-единственный человек, тот самый, кого конституция сделала главой государства и кого вероломные советники превратили во врага отечества. Вам говорят, что надо опасаться королей Венгрии и Пруссии, а я говорю, что их главная сила обретается в Тюильри и что это ее следует прежде всего победить. Вам говорят, что надо нанести удар по неприсягнувшим священникам во всем королевстве, а я говорю, что нанести удар по королевскому двору означает нанести удар по этим священникам одним махом. Вам говорят, что надо преследовать в судебном порядке всех интриганов, всех мятежников, всех заговорщиков, а я говорю, что все они исчезнут, если вы нанесете удар по кабинету Тюильри, ибо этот кабинет является точкой, куда сходятся все нити, где затеваются все козни, откуда исходят все побуждения. Нация служит игрушкой в руках этого кабинета. Вот в чем состоит секрет нашего положения, вот где находится источник зла, вот где с ним надо бороться.
Двадцать второго июля провозглашается лозунг «Отечество в опасности!».
Его провозглашение возложено на Коммуну, которая проявляет себя в качестве пятой власти и в один прекрасный день уничтожит четыре другие.
Вот эти четыре другие в порядке следования:
жирондисты,
якобинцы,
кордельеры,
королевский двор.
Программу торжеств, проводимых Коммуной 22 июля, составляет Сержан, будущий зять Марсо, посредственный художник, которого возвышают обстоятельства. Кроме того, за его спиной стоит и служит ему подсказчиком Дантон, этот исполинский движитель; Сержан — одна из клавиш той огромной клавиатуры, где под рукой подлинного прокурора Коммуны пробуждаются добрые и злые страсти.
В воскресенье 22 июля, в шесть часов утра, на Новом мосту начинают стрелять пушки; они грохочут час за часом, и эхом им отзывается пушка Арсенала.
Шесть легионов национальной гвардии собираются около Ратуши.
Там формируются две процессии, которые должны пронести по улицам Парижа воззвание.
Во главе каждой из них будет кавалерийский отряд с трубачами, барабанщиками, оркестром и шестью пушками.
Затем верхом поедут четыре секретаря муниципалитета, держа в руках стяги, на каждом из которых начертано по одному священному слову: