Страница 62 из 130
Таковы, государь, неизменные чувства, к которым я присоединяю уверения в моем глубочайшем уважении. Подписано: ЛАФАЙЕТ».
Кстати сказать, в этот момент, если верить г-же Кампан, король нуждался в ободрении со стороны Лафайета.
После того как были изданы злополучные указы о двадцатитысячном лагере волонтеров и о выдворении священников, король впал в настолько глубокое уныние, что оно доходило до полного физического изнеможения. В течение целой недели он не произнес ни единого слова, даже в кругу своей семьи; тем не менее, имея привычку ежедневно после обеда играть с принцессой Елизаветой по одной партии в триктрак, он произносил в ходе партии несколько слов, обязательных при этой игре. Королева была обеспокоена такой вялостью больше, чем ее могли бы обеспокоить самые страшные нервные припадки, и она дошла до того, что бросилась к ногам короля, умоляя его не доводить себя до такого сумрачного отчаяния.
Между тем на совете Коммуны было объявлено, что 20 июня двадцать тысяч жителей предместий намереваются водрузить на террасе Фельянов дерево Свободы в память о клятве, принесенной 20 июня 1789 года в Зале для игры в мяч; совет Коммуны отказался дать разрешение, которое у него просили, и тогда предместья ответили, что они обойдутся без этого разрешения.
Мы, видевшие события 17 апреля и 15 мая, по собственному опыту знаем, что подобные беспорядки не происходят сами по себе, к ним обязательно кто-то подстрекает.
Народ, что бы там ни говорили, это инертная масса, застывшая на крутом склоне, и почти всегда ее надо привести в движение, чтобы она покатилась вниз.
Кто же в данном случае намеревался привести в движение весь этот народ?
Мишле верит, что это был Дантон, а мы склонны верить тому, чему верит Мишле.
Во-первых, потому что мы не вглядываемся так же глубоко и с таким же знанием дела, как он, в бездны прошлого, а во-вторых, потому что его убеждения всегда опираются на доказательства.
Мишле, повторяем, верит, что толчок исходил от Дантона. В таком случае то, как виновник сентябрьских убийств появляется на политической сцене, достойно его личности.
Если мы присоединимся к убеждению Мишле, нам станет понятно, как назревает, приближается и разражается буря.
И в самом деле, 20 июня, 10 августа и 2 сентября представляют собой три поворотных пункта одной и той же драмы.
Двадцатое июня является последним предостережением венценосному королю, королю по божественному праву, монарху, который не желает стать ни национальным при помощи Мирабо, ни конституционным при помощи Барнава, ни жирондистским при помощи Ролана.
Десятое августа является ниспровержением антифранцузской власти, которая поддерживает сношения с заграницей и водружает австрийский флаг над дворцом Тюильри.
Наконец, 2 сентября является ответным действием непосредственно Парижа, то есть всей Франции, против этой заграницы, которая наступает, двигаясь прямо к сердцу страны, и наступление которой необходимо остановить любой ценой, даже если для этого придется перегородить ей дорогу рекой крови.
Многие обвиняли герцога Орлеанского в том, что это он устроил 20 июня; но герцога Орлеанского обвиняли во всем, что происходило в те времена; такова была мода, и все следовали этой моде.
Но герцог Орлеанский умел ворочать деньгами, а не людьми.
Существует рычаг, поднимающий народные массы быстрее и резче, чем золото: это слово.
Звучали и обвинения в адрес Марата и Робеспьера, однако во всем случившемся в тот день нельзя увидеть ни окровавленного когтя тигра, ни бархатистой лапы кошки. К тому же два этих имени, Марат и Робеспьер, вопиют о взаимной неприязни, как только их заставляют сблизиться. Один лишь раз они соприкоснулись: это произошло 31 мая, и от их столкновения выскочила убийственная электрическая искра, поразившая Жиронду.
Вспомним, как однажды, указывая на Тюильри, Верньо воскликнул, снискав бешеные аплодисменты Законодательного собрания:
— Ужас не раз исходил из этого зловещего дворца именем монархии, так пусть же он возвратится туда именем закона!
Красивый образ, придуманный Верньо, вскоре воплотится в материальное действие, и ужас, выйдя из предместий, вступит в старинный дворец Екатерины Медичи.
Если его и в самом деле вызвал своими заклинаниями Дантон, этот могучий волшебник, то вот каким образом ужас появился из-под земли и набрал силу.
У Дантона были широкие плечи, властная рука; Дантон был эхом всех людских настроений, заставляя других испытывать то, что ощущал сам; с одной стороны, благодаря Эберу, Дантон соприкасался с народом, с другой стороны, благодаря герцогу Орлеанскому, — с троном; а между торговцем контрамарок и принцем королевской крови Дантон имел перед собой полную промежуточную клавиатуру, каждая клавиша которой соответствовала тем или иным общественным силам; он нажимал на указанные клавиши, и, словно под воздействием вольтова столба, эти силы мгновенно приходили в движение.
Взгляните на эту гамму: она широка и вполне соответствует его сильному голосу!
Эбер, Лежандр, Гоншон, Фабр д'Эглантин, Камиль Демулен, Жанлис-Силлери, герцог Орлеанский.
Причем мы обозначаем здесь лишь видимые границы; кто знает, как далеко эта власть распространялась за ту линию, где она исчезает из наших глаз?
Удивительно, что начало политической карьере Дантона кладет королева.
Королева не желает, чтобы Лафайет занял должность мэра Парижа. Эта ненависть королевы к Лафайету уже причинила ей немало зла и причинит еще больше в будущем. Она заставляет шесть тысяч роялистов проголосовать за Петиона, и Петион становится мэром.
Как только Петиона назначают мэром, Дантон становится заместителем прокурора Коммуны.
Дантон получает в руки муниципальную палицу и теперь сможет, когда пожелает, скрестить ее с мечом монархии.
И вот 14 июня, то есть через день после увольнения Ролана и за три дня до отставки Дюмурье, Лежандр, один из ярых сторонников Дантона, мясник из предместья Сен-Жермен, который говорит и бьет одновременно и убивает, не сумев убедить, этот самый Лежандр встречается и ведет переговоры с пивоваром Сантером.
Вы ведь помните Сантера, не правда ли? Вы ведь слышали, как во время штурма Бастилии он предлагал поджечь крепость, облив ее с помощью насосов лавандовым маслом? После того как он унаследовал эполеты Лафайета и начал командовать одним из шести батальонов национальной гвардии, вы можете видеть, как этот уроженец Фландрии проезжает по предместью, сидя на своей огромной фламандской лошади, раздавая налево и направо рукопожатия, целуя хорошеньких девушек и угощая парней вином, оплачивая его как собственными деньгами, так и, вполне возможно, деньгами герцога Орлеанского; он далеко не злой человек. Монжуа, восхвалителя Марии Антуанетты, нельзя обвинить в доброжелательстве по отношению к человеку, отдавшему приказ о печально знаменитом барабанном бое. Но вот что Монжуа говорит о Сантере:
«Его плотная высокая фигура, хриплый голос, грубые манеры и пошлое красноречие неизбежно делали его героем подлой черни, и потому он приобрел деспотическую власть над отребьем предместий. Он манипулировал им по собственной прихоти, однако ничего другого делать не умел и не мог, ибо, в сущности говоря, не был ни злым, ни жестоким. Он вслепую вступал во все заговоры, но никогда не становился виновным в расправах — ни вследствие своего личного поведения, ни вследствие своих приказов тем, кто ему подчинялся. Беды любого человека, к какой бы партии тот ни принадлежал, всегда затрагивали его сердце. Печаль и слезы обезоруживали его руки».
Вот такую оценку Сантеру вынес его враг.
Итак, Лежандр встретился и переговорил с Сантером.
Несомненно, в ходе этой встречи было принято решение устроить беспорядки.
В помощники себе заговорщики возьмут Сент-Юрюжа, Муше, Ротондо, Верьера, Фурнье Американца и Лазовского.
Сент-Юрюжа, обманутого женой задолго до 1789 года и упрятанного ее любовниками в тюрьму, мстившего за свои супружеские несчастья дворянству и монархии, всегда вооруженного огромной палкой, всегда угрожавшего ударить и всегда ударявшего.