Страница 61 из 130
И теперь уже поздно сказать вам: «Поберегитесь, государь!» Порвав с жирондистами — не то чтобы с вашими последними друзьями, но с вашими последними защитниками, — вы порвали с троном, свободой и жизнью.
Вы видите того молодого человека, что вступает в Париж через одни ворота, в то время как Дюмурье выезжает из Парижа через другие? Этот молодой человек, государь, — 10 августа, которое под именем Барбару приходит к вам из Марселя.
Но, перед тем как перейти к 10 августа, государь, нам остается рассказать о 20 июня. Перед ударом в сердце — размашистая пощечина.
XXV
Фельянский кабинет министров. — Письмо Лафайета. — Его советы. — Впечатление, которое его письмо производит на Законодательное собрание. — Гаде. — Буря, длившаяся всего лишь час. — Уныние короля. — Коммуна и предместья. — 20 июня, 10 августа, 2 сентября. — Электрическая искра. — Высказывание Верньо. — Дантон. — Гамма. — Лежандр. — Сантер, его привычки и его обороты речи. — Портреты. — Дерево Свободы на террасе Фельянов.
Назад хода уже не было. Две враждующие силы встретились лицом друг к другу: король и Законодательное собрание, бык и тореадор.
На этот раз король решительно принял бой; имея в качестве оружия право вето, он нанес удар, соразмерный со своей силой и властью. Его новое правительство, в которое входили г-н де Шамбона, министр иностранных дел; г-н Лажар, военный министр; г-н де Монсьель, министр внутренних дел, и, наконец, г-н Лакост и г-н Дюрантон, сохранившие за собой свои прежние посты: один — министра юстиции, а другой — военно-морского министра, не было составлено по указке Законодательного собрания и представляло собой правительство фельянов. Сомневаться не приходилось. Королевский двор готовил либо новый побег, как советовал Барнав, либо военный мятеж, как это было в Нанси, либо кровопролитную стычку, как это было на Марсовом поле.
Жиронда решила упредить двор.
Однако прежде всего предопределило государственный переворот 20 июня — ибо то был государственный переворот, а не шутовская выходка черни, — так вот, прежде всего предопределило государственный переворот 20 июня письмо Лафайета, адресованное Законодательному собранию.
Помеченное Мобёжским укрепленным лагерем, оно было написано не столько кончиком пера, сколько острием шпаги.
В этом послании Законодательному собранию давались советы, но давались они тоном, не допускавшим возражений.
«Пусть королевская власть, — говорит в нем бывший главнокомандующий национальной гвардией, — будет неприкосновенна, ибо эта неприкосновенность гарантирована конституцией; пусть она будет независима, ибо эта независимость является одной из движущих сил нашей свободы; пусть короля почитают, ибо его облекла величием нация; пусть он имеет право выбирать себе правительство, не опутанное цепями никакого крамольного сообщества, и пусть заговорщики, если они существуют, погибают лишь от меча закона.
Короче, пусть царство клубов, уничтоженное вами, уступит место царству законов; их незаконное присвоение себе властных полномочий — твердому и независимому исполнению конституционными властями своих обязанностей; их вредоносные правила — истинным принципам свободы; их исступленное буйство — спокойному мужеству нации, сознающей и защищающей свои права, и, наконец, их сектантские расчеты — подлинным интересам отечества, которое в эту минуту опасности должно объединить всех тех, для кого его порабощение и гибель не являются предметом жестокого наслаждения и гнусного умопостроения».
Это письмо, переданное утром 18 июня привратнику Законодательного собрания слугой г-на де Ларошфуко, стало для депутатов неприятной неожиданностью. После минутного безмолвия двести пятьдесят фельянов, заседающих на скамьях Законодательного собрания, начинают дружно аплодировать; все умеренные, а точнее, нерешительные, которые повсюду ищут силу, чтобы подкрепить ею свою слабость, присоединяются к ним. Огромное, неизвестное дотоле большинство, большинство лафайетистское, высказывается за то, чтобы напечатать это письмо, и дает приказ сделать это.
Затем на голосование ставится второй вопрос: следует ли разослать напечатанное письмо по всем департаментам?
Жиронда содрогается до глубины души; если это второе предложение будет одобрено, она погибла; большинство ее членов сменят партию и сделаются конституционалистами и лафайетистами.
Гаде бросается к трибуне.
— Вот вы отдали приказ напечатать это письмо, — восклицает он, — а теперь намерены отдать приказ разослать его по всем департаментам; но в самом ли деле это письмо господина де Лафайета?! Я в это нисколько не верю; не была ли его подпись поставлена на чистом листе, который заполнили уже здесь? Мне думается, что так оно и было, ведь шестнадцатого июня он говорит об отставке господина Дюмурье, которая имела место семнадцатого числа и о которой он не мог знать.
В письме ни слова не говорилось об отставке Дюмурье, но сделанное замечание производит сильное впечатление; начинается обсуждение, воодушевление спадает, а именно это и требовалось Гаде.
Уже через полчаса странным образом происходит полный поворот: Жиронда вновь делается большинством, и под влиянием Жиронды большинство голосует за то, чтобы письмо было переправлено в Комиссию двенадцати, а в отношении его рассылки в департаменты принимает решение, что обсуждать этот вопрос неуместно.
Буря длилась всего лишь час, вспышка молнии длилась всего лишь мгновение, но при свете этой молнии Жиронда увидела бездну.
Если она не желала рухнуть в эту бездну, ей следовало столкнуть туда монархию.
Решение о 20 июня было принято.
Одновременно с письмом Законодательному собранию Лафайет написал и письмо королю.
Мы приведем его полностью: оно составляет пару с письмом Ролана.
Два этих человека выступили всего лишь личными секретарями двух политических принципов.
Революция продиктовала одно письмо, реакция — другое.
«Государь!
Имею честь отправить Вашему Величеству копию письма Национальной ассамблее, в котором Вы снова обнаружите чувства, воодушевляющие меня всю мою жизнь. Вы знаете, с каким рвением, с каким постоянством я во все времена отдавал себя делу свободы и священным принципам человеколюбия, равенства и справедливости; Вы знаете, что я всегда был противником крамольных сообществ и врагом вседозволенности и что никогда ни одна власть, которую я считал незаконной, не была мною признана; Вам известна моя преданность Вашей конституционной власти и моя привязанность к Вашей особе. Вот государь, каковы основы моего письма Национальной ассамблее, вот каковы будут основы моего образа действий по отношению к отечеству и Вашему Величеству в разгар бурь, наперегонки навлекаемых на нас множеством вражеских или мятежных умыслов.
Мне не подобает, государь, придавать моим мнениям и моим поступкам большее значение, чем могут иметь одиночные действия простого гражданина, но выражение собственных мыслей всегда было моим правом, а в данных обстоятельствах становится долгом; и, хотя я исполнил бы его скорее, если бы мой голос, вместо того чтобы раздаваться в военном лагере, доносился бы из глубины уединения, откуда меня вырвали опасности, угрожающие отечеству, я полагаю, что никакая государственная должность и никакие личные мотивы не избавляют меня от обязанности исполнить этот долг гражданина и воспользоваться этим правом свободного человека.
Упорствуйте, государь, черпая силу во власти, которую доверила Вам воля нации, в своей отважной решимости защищать конституционные принципы против всех их врагов; пусть же эта решимость, поддерживаемая как всеми делами Вашей личной жизни, так и твердым и неуклонным исполнением королевской власти, сделается залогом согласия, которое, особенно в переломные моменты, непременно должно установиться между избранными представителями народа и его наследственным представителем. Именно в этой решимости, государь, заключены и для отечества, и для Вас слава и спасение. На этом пути Вы встретите всех друзей свободы, всех честных французов, сплотившихся вокруг Вашего трона, чтобы оборонять его против заговоров мятежников и выступлений бунтовщиков. Ну а я, кто постоянно обретал в их почетной для меня ненависти награду за свое упорное противодействие им, и впредь всегда буду достоин ее, государь, благодаря своему ревностному служению делу, которому посвящена вся моя жизнь, и своей преданности клятве, которую я принес нации, закону и королю.