Страница 60 из 130
Жизнь ничего не значит для того, кто превыше всего ставит долг; однако наряду со счастьем сознавать, что долг исполнен, еще большая радость для него — это возможность доказать, что он исполнил его честно, а ведь это его прямая обязанность как государственного деятеля. Подписано: РОЛАН».
После подобного поступка никакой возможности, что Ролан будет по-прежнему заседать в совете министров, больше не было; и потому Ролан был приглашен к королю, чтобы подать ему прошение об отставке. Клавьер и Серван, то есть все, кто наряду с Роланом представлял в правительстве Жиронду, то есть Законодательное собрание, то есть Францию, ушли в отставку одновременно с ним.
В тот же вечер король назначил Дюмурье тайную встречу.
Речь шла о том, чтобы побудить Дюмурье остаться в правительстве; для министра, уже находившегося под сильным подозрением у Законодательного собрания, эта должность ничего хорошего не обещала. Однако король нуждался в Дюмурье, и король хитрил.
В ходе этого ночного свидания король предложил министру своего рода соглашение. Если Дюмурье избавит короля от жирондистов, король непременно согласится утвердить указы о создании двадцатитысячного военного лагеря и выдворении священников. Дюмурье, не вынашивая великих замыслов, вынашивал великие надежды; и он согласился войти в новый кабинет министров; поскольку составить этот кабинет король попросил его самого, Дюмурье предложил назначить министром иностранных дел Найяка, министром финансов — Верженна, министром внутренних дел — Мурга. За собой он оставил пост военного министра, то есть диктаторские полномочия.
— Посмотрите на этого Кромвеля, — воскликнул на другой день Гаде, отвечая Дюмурье, который посоветовал Законодательному собранию соблюдать уважение к исполнительной власти, — посмотрите на этого Кромвеля: он уже настолько уверен в своей силе, что осмеливается навязывать нам свои советы.
Заседание было бурным; явившиеся на него Ролан, Клавьер и Серван дали своим коллегам отчет о побудительных причинах своей отставки, и Ролан зачитал на нем свое знаменитое письмо королю. Законодательное собрание постановило напечатать это письмо и одновременно решило разослать его по восьмидесяти трем департаментам и сорока четырем тысячам муниципалитетов.
Как только это решение было принято и Ролан, сопровождаемый аплодисментами, сошел с трибуны, на нее вступил Дюмурье.
Аплодисменты сменились улюлюканьем.
Дюмурье поднялся на трибуну таким же шагом, каким шел бы к бреши, штурмуя крепость, и опасность, по правде говоря, была ничуть не меньше.
Ему пришлось довольно долго ждать, прежде чем улюлюканье, свист и гул стихли.
Затем, когда можно было начать говорить, он произнес:
— Господа, я пришел сообщить вам о гибели генерала Гувьона.
После чего с глубоко печальной улыбкой продолжил:
— Ему посчастливилось умереть, сражаясь с врагами и не видя раздирающих нас разногласий; я завидую его смерти.
Эта печаль и эта твердость спасли его; затем он зачитал памятную записку о состоянии дел в военном министерстве, в которой подверг резким нападкам бедного Сервана; но Серван был военным министром лишь две недели, и все прекрасно понимали, что он не мог, даже при всем своем желании, совершить за две недели такое огромное количество ошибок, в которых его упрекали; и Законодательное собрание, проявляя беспристрастность, переложило вину за бо́льшую часть этих ошибок на де Грава, предшественника Сервана, а в особенности на Нарбонна, предшественника де Грава.
Депутаты-фельяны вышли из Законодательного собрания вместе с Дюмурье и проводили его до Тюильри; придя туда, Дюмурье предъявил королю требование сдержать свое обещание.
Король утвердил указ о двадцатитысячном лагере, но отказался утвердить указ о священниках.
Дюмурье настаивал, просил, умолял — все было бесполезно; король наложил отрицательную резолюцию на указ и поручил министрам передать председателю Законодательного собрания письмо, содержавшее мотивы данного вето.
Это было совсем не то, на что надеялся Дюмурье; он скомпрометировал себя и рассчитывал на обе санкции, ибо только обе санкции могли послужить ему оправданием; ему стало ясно, что как министр он погиб.
Он немедленно подал королю прошение о собственной отставке и отставке своих коллег.
Король был крайне обеспокоен; наконец, он, казалось, принял решение и с сумрачным видом произнес:
— Я принимаю вашу отставку. И что вы намерены теперь делать?
— Государь, вы понимаете, что существует лишь один пост, который мне теперь следует занять: пост, призывающий меня к границе.
— Стало быть, вы отправляетесь в армию?
— Да, государь, и, покидая этот ужасный город, я испытывал бы радость, не будь у меня ощущения опасности, угрожающей вашему величеству. Простите меня за откровенность, государь, но ведь мне не суждено увидеться с вами снова. У меня за плечами пятьдесят три года и кое-какой опыт: поверьте, вашими религиозными чувствами злоупотребляют, склоняя вас не утверждать указ о священниках; вас ведут к гражданской войне; вы лишены сил, вы погибнете, а история, хотя и пожалеет вас, бросит вам обвинение в несчастьях вашего народа!
Людовик XVI сидел за столом, а Дюмурье, умоляюще сложив ладони, стоял подле короля.
Король прикоснулся к его рукам и промолвил:
— Генерал, Бог свидетель, что я помышляю лишь о благополучии Франции!
— Ах, государь! — воскликнул Дюмурье. — У меня нет сомнений в этом, однако вам предстоит ответить перед Господом не только за чистоту ваших намерений, но и за их надлежащее осуществление. Вы полагаете, что спасаете религию, но вы губите ее. Священники будут истреблены, у вас отнимут вашу корону, и, возможно, вы, королева и ваши дети…
И, то ли не осмеливаясь продолжить, то ли не имея на это сил, Дюмурье припал губами к руке короля.
— Да, да, — прошептал король. — Я прекрасно понимаю, куда иду, и не строю себе никаких иллюзий. Я готов к смерти, сударь, и заранее прощаю ее своим врагам. Я признателен вам за вашу отзывчивость, вы преданно служили мне, и я уважаю вас. Прощайте и будьте удачливее, чем я.
С этими словами он поднялся и встал в оконной нише. Дюмурье минуту не спускал с него глаз, а затем поспешно вышел из кабинета, как если бы не доверял самому себе и страшился мысли вернуться к этому человеку, который был отмечен роковой печатью и неизбежно должен был низвергнуться в бездну, а низвергаясь туда, увлечь с собой и своих друзей.
Дюмурье еще несколько дней скрытно провел в Париже, а затем уехал в Дуэ, где находился главный штаб Люкнера.
Два месяца спустя он спас Францию в битве при Вальми, а Людовик XVI стал узником Тампля.
Если мы уделили только что описанным нами событиям больше времени, чем, должно быть, посвятили другим эпизодам Революции, то объясняется это тем, что на том ее этапе, к которому мы подошли, каждое из подобных событий имеет свою значимость, возрастающую пропорционально масштабам тех явлений, какие за ним следуют и какие оно подготавливает.
И в самом деле, мы только что взобрались на самую высокую вершину этой страшной горы. Подобно тому как народ проследовал за Иисусом до места его распятия, мы проследовали за Людовиком XVI до той политической голгофы, куда короля привела не его преданность людям, а его роковая приверженность принципам.
Король, благоговейно веривший в королевскую власть и, подобно святому Петру, в минуты слабости трижды отрекшийся от своей веры, умер, подобно святому Петру, ее мучеником, хотя и не стремился им стать.
И пусть нам не говорят, что этому малодушному королю не было известно, куда он идет. С первого шага, который его вынуждают проделать по дороге Революции, он уже предвидит ее конечную цель; и потому он борется против всех, обращаясь с мольбой к Богу и чувствуя, что ни одна рука на этом свете не обладает достаточной силой, чтобы стать его опорой. И в самом деле, любая рука опускается, как только он опирается на нее: Калонн, Неккер, Мирабо, Барнав, Дюмурье один за другим ощущают, как под прерывистым дыханием изнуренной монархии иссыхает и улетучивается их популярность. Вскоре с берегов Рейна примчится Лафайет, но с Лафайетом произойдет то же, что произошло с его предшественниками. И когда, обессилив в этой борьбе, король в конце концов рухнет наземь и больше уже не поднимется, по его предсмертному завещанию всем что-нибудь достанется: этим он оставит в наследство изгнание, а тем — эшафот.