Страница 19 из 130
Растерянные и испуганные при виде этих проявлений народной любви, принцессы, решение которых было принято окончательно, отвечали на эти просьбы столь расплывчато, что, несмотря на их запирательство, никто не сомневался в их скором отъезде.
Вечером 19 февраля, как всегда, было велено подавать ужин, в девять часов все обитатели замка уже сидели за столом, и шевалье де Нарбонну, красивому молодому человеку, выросшему на коленях у принцессы Аделаиды, было приказано перевезти кареты из Мёдона в Сен-Клу.
В Мёдон кареты переправили для того, чтобы подготовкой к отъезду не вызывать подозрений у челяди замка Бельвю.
В половине десятого было велено передать г-ну де Нарбонну, чтобы он держался наготове и что через полчаса принцессы тоже будут готовы к отъезду.
Однако тщетно все искали г-на де Нарбонна: его нигде не было.
Это обстоятельство представлялось тем более серьезным, что принцесс, по-видимому, предали, и гонец, со всей поспешностью прибывший из столицы, сообщил, что из Парижа вышла толпа мужчин и женщин и теперь она находится на пути в Бельвю, намереваясь силой, если понадобится, воспрепятствовать отъезду принцесс.
Несчастные старушки пребывали в сильном волнении; они посылали в Мёдон гонца за гонцом, требуя привезти хотя бы кареты, если не удастся найти г-на де Нарбонна. Однако г-н де Нарбонн, несомненно в интересах побега, заранее принял меры предосторожности и запретил трогать кареты с места без его особого распоряжения.
Между тем время уходило; принцесса Аделаида послала одну из своих горничных на террасу замка: с этой террасы была видна вся дорога в Париж; через минуту горничная вернулась страшно испуганная и сказала, что примерно в одном льё от замка слышен сильный шум и видны яркие огни.
Сомнений больше быть не могло: полученное известие было достоверным.
Принцессы не знали, что делать; в небольшом окружении старых дев никто не обладал твердой волей, все были объяты страхом, все бросались из стороны в сторону, но никаких решений не принимали.
Внезапно раздается топот скачущей галопом лошади, все выбегают на крыльцо и видят, как у его нижней ступени падает окровавленная лошадь; всадник освобождается от шпор и подходит к принцессам; его узнают: это г-н де Вирьё, депутат от дворянства Дофине, тот самый, кто в день праздника Федерации перехватил хищный проблеск в зрачках королевы, проблеск, приоткрывший ему краешек этой неясной души.
Узнав об опасности, угрожавшей принцессам, г-н де Вирьё во весь дух помчался в Бельвю. В местечке Пуэнт-дю-Жур он столкнулся с ордой этих людей; они догадались, куда он направляется, и хотели помешать ему ехать дальше, однако он пришпорил лошадь, и тогда какой-то человек, желая остановить несчастное животное, всадил ей в грудь саблю по самую рукоять; несмотря на полученную рану, лошадь, поддерживаемая своим наездником, преодолела весь оставшийся путь и, как если бы она чувствовала, что нужды двигаться дальше нет, рухнула у нижней ступени крыльца.
Многим хотелось бы не поверить в рассказ г-на де Вирьё, однако из окон замка уже можно было увидеть свет первых факелов; в темноте вся эта толпа, взбиравшаяся по склону Бельвю, представляла собой фантасмагоричное зрелище; слышались ее вопли и песни, еще более страшные, возможно, чем ее вопли; нельзя было терять времени, следовало бежать, пешком добраться до Мёдона и отыскать кареты, ибо они так и не приехали.
Должно быть, то был страшный момент для несчастных женщин, когда холодной и дождливой февральской ночью они переступали через порог своего прекрасного загородного дома, делая первый шаг по дороге изгнания!
Но колебаться не приходилось, ибо авангард толпы, состоявшей из жителей предместий, уже колотил в ворота, обращенные в сторону Севра.
Пока привратник, пытаясь выиграть время, вел с этими людьми переговоры, принцессы бросились бежать, пешком пересекли парк и подошли к воротам, обращенным в сторону Мёдона.
По роковой случайности ворота оказались заперты, привратника на месте не было, а ключи затерялись; принцессы сочли себя погибшими.
Однако кому-то из их свиты пришло в голову вызвать слесаря, состоявшего на службе в замке; его стали искать, и, к счастью, он нашелся, явился со своими инструментами и открыл ворота.
На полпути к Медону беглецы увидели ехавшие навстречу им кареты, сели в них и отправились в путь.
Сестры хотели увезти с собой принцессу Елизавету, но она неизменно отказывалась покинуть брата.
И ей было даровано вознаграждение: из святой, которой она была, ее сделали мученицей.
Нетрудно догадаться, что вся эта толпа, впустую сходившая в Бельвю, подняла большой шум, когда она вернулась в Париж и сообщила об отъезде принцесс.
Волнение было тем большим, что все полагали, будто королева поручила принцессам увезти дофина.
Мало того, за ними, как уверяли, должны были последовать граф и графиня Прованские.
И потому в шесть часов вечера огромная толпа народа направилась к Люксембургскому дворцу, где жил граф Прованский, и заявила, что хочет увидеть его и графиню.
Граф Прованский появился на балконе один, подтвердил, что у него нет никакого желания уезжать, заявил, что он не хочет покидать своих сограждан, и поклялся, что никогда не разлучится с особой короля.
Что означало: «Будь спокоен, славный народ: если король уедет, я уеду вместе с ним».
Народ воспринял эту клятву с ее показной стороны и осыпал рукоплесканиями графа Прованского, который в знак благодарности подарил Люксембургской секции красивое трехцветное знамя.
В тот день, когда граф Прованский, преданный своей клятве, уехал одновременно с королем — граф Прованский в Брюссель, а король в Монмеди, — патриоты сделали из этого знамени пыж и забили его в пушку.
Одни, как видим, отнеслись к произошедшему всерьез, а другие, как сейчас увидим, с насмешкой.
«Хроника Парижа», газета, писавшая под влиянием конституционной партии, опубликовала по поводу отъезда принцесс следующую статью:
«Две принцессы, домоседливые вследствие своего общественного положения, своего возраста и своих склонностей, внезапно оказались одержимы манией путешествовать и ездить по свету… Это странно, но возможно.
По слухам, они едут в Рим, чтобы поцеловать папскую туфлю… Это забавно, но душеспасительно.
Тридцать две секции Парижа и все добропорядочные граждане становятся между ними и Римом… Это вполне понятно.
Обе они, а в особенности принцесса Аделаида, хотят воспользоваться правами человека… Это вполне естественно.
По их словам, они уезжают, не имея умыслов против Революции… Это возможно, но верится с трудом.
Эти прекрасные путешественницы тащат за собой восемьдесят человек, которых они избавляют от всех расходов… Это прекрасно.
Но они увозят двенадцать миллионов ливров… Это очень некрасиво.
Они нуждаются в перемене обстановки… Это бывает.
Однако такой переезд беспокоит их кредиторов… Это тоже бывает.
Они сгорают от желания путешествовать („Желание девицы огнем напоминает ад“)… Это также бывает.
Однако все сгорают от желания удержать их… Это равным образом бывает.
Принцессы утверждают, что они вольны ехать, куда им угодно… Это справедливо, ведь они совершеннолетние».
Все эти толки, исполненные угроз или насмешливые, в любом случае были таковы, что король не мог счесть возможным не уведомить Национальное собрание об отъезде принцесс.
В итоге он написал следующее письмо:
«Господин председатель!
Узнав, что Национальное собрание поручило конституционному комитету изучить вопрос, возникший в связи с задуманной поездкой моих тетушек, я счел уместным известить Собрание, что этим утром мне стало известно о том, что они уехали вчера, в десять часов вечера; пребывая в убеждении, что они не могли быть лишены свободы и каждая из них обладает правом ехать туда, куда она пожелает, я не счел ни должным, ни возможным чинить какие бы то ни было препятствия их отъезду, хотя мне глубоко претит их разлука со мной. ЛЮДОВИК».