Страница 18 из 130
Наконец, Швеция и Россия вели войну, сопровождавшуюся великим ущербом для Швеции, однако они уладили все споры, как это сделали Англия с Испанией и Австрия с Турцией.
Благодаря нам вся Европа пребывала в мире и готовилась объявить нам войну.
Достаточно важным было осознание королями того факта, что войны между королями более неуместны.
Франция открыла поле битв королей с народом.
Если бы у королей достало ума окружить Францию своего рода санитарным кордоном и предоставить ее собственным раздорам, уличным боям и массовым смертоубийствам, то, возможно, подобно скорпиону, запертому в огненном кольце, Франция убила бы себя сама.
Однако на нее напали, и пару, клокотавшему внутри, дали выход; этот пар распространился по всему миру и сделался ураганом, который продолжался двадцать лет и при свете молний которого народы читали на наших знаменах слово «Свобода».
Из какого же набора букв составлено это слово, что оно кажется огненным народу, что оно становится лабарумом наций и что они видят в нем, подобно Константину, девиз «Знамением сим победишь!»?
На беду двора, еще не все дела были улажены по его воле, когда Национальное собрание, извещенное о том, что король попросил у святейшего отца совета и ответ до сих пор не получен, уведомило Людовика XVI, что оно ждет от него не утверждения, а всего-навсего одобрения указов от 14 июля и 27 ноября, принуждающих священников принести присягу конституции.
Шестнадцатого декабря король дал это одобрение.
Час спустя он встретился с г-ном фон Ферзеном.
— Ах! — промолвил он, обращаясь к графу. — Я предпочел бы быть королем Меца, а не королем Франции; к счастью, это скоро кончится.
Заметим попутно, что против присяги, принести которую Национальное собрание решило потребовать от священников, выступали передовые люди, выступали революционные деятели. Ее не поддерживал Марат, ее не поддерживал Робеспьер, а Камиль Демулен заявил:
— Если они цепляются за свою кафедру, не будем даже и пытаться оторвать их от нее, ибо рискуем разодрать их льняной стихарь; этот род бесов, именуемых фарисеями, попами или начальствующими над священниками, изгоняется только постом: «Non ejicitur nisi per jejunium».
И он потребовал лишь, чтобы тем, кто откажется присягнуть конституции, отказали в выплате жалованья.
К несчастью, Национальное собрание допустило серьезную оплошность: оно постановило, что депутаты, принадлежащие к духовенству, должны принести присягу на открытом заседании.
Многие согласились бы сделать это без сторонних свидетелей, доказательством чему служит то, что пятьдесят восемь священников присягнули прямо с трибуны, но отказаться присягнуть публично означало чересчур хорошую возможность совершить мученический подвиг, причем весьма недорогой ценой.
И священники не упустили этой возможности.
Ни один епископ, за исключением епископа Отёнского, не принес присяги.
Правда, епископа Отёнского звали Талейраном.
Поименную перекличку начали с епископа Аженского.
Епископ Аженский просит слова.
— Никакого слова! — кричат депутаты левого крыла. — Вы будете приносить присягу, да или нет?
— Вы заявили, — отвечает епископ Аженский, — что все, кто откажется принести присягу, лишатся своих должностей. Я нисколько не сожалею о моей должности, но сожалел бы об утрате вашего уважения. Прошу вас засвидетельствовать огорчение, испытываемое мною от того, что я не могу принести присягу.
Потом поднимается аббат Фурне.
— Вы хотите, — заявляет он, — вернуть нас к простоте первых христиан, и я уподоблюсь им: я с гордостью последую за своим епископом, как святой Лаврентий последовал за своим пастырем.
— Ну а я, — восклицает семидесятилетний епископ Пуатье, — не обесчещу свою старость клятвой, которая претит моей совести, и не желаю приносить присягу.
А затем, поскольку в зале поднимается ропот, он добавляет:
— Я с чувством покаяния приму мой жребий.
«И тем не менее, — скажет позднее, во времена Империи, архиепископ Нарбоннский, — то, что мы делали тогда, было со стороны большинства из нас исключительно проявлением дворянского благородства, ибо, слава Богу, нельзя говорить, что это делалось из религиозного чувства».
Однако именно с этого часа началась та долгая война, иногда тайная, иногда открытая, которую священники объявили Революции и которая трижды повергала в огонь восток и юг Франции.
Лишь тогда оказалось возможным оценить то место, какое занимал священник в вашей семье; он призывал к себе женщин и девушек, то есть ту слабую ее часть, которая зависела от него и которую он подчинил себе.
Его козни становились причиной разлада куда более страшного, чем физический развод, с которым он боролся, а именно душевного разлада между мужем и женой, между отцом и сыном.
Он убеждал их, что Революция не только не была католической, но и не была христианской. И это говорилось о той самой революции, что воплотила в жизнь слово Христово, наделила людей собственностью, дала свободу и землю рабу, у которого его помещик землю и свободу отнял!
Но, по правде сказать, ужасает то, что на обеих сторонах была вера.
— Отдай мне свое оружие! — говорил республиканский солдат смертельно раненному вандейцу.
— Отдай мне моего Бога! — отвечал умирающий своему победителю.
Однако рядом с крестьянином, умирающим за своего Бога, есть солдат, умирающий за Революцию.
Вандеец ударяет солдата саблей прямо в сердце.
— Посадите здесь в память обо мне дерево Свободы, — умирая, говорит патриот.
Скажите, какой из двух этих ответов прекраснее?
Но, возможно, самым прекрасным был ответ Леперди, республиканского мэра Ренна.
В городе, охваченном голодом, хотят побить камнями мэра, и на него уже в самом деле сыплется град камней; один из них рассекает ему лоб, он поднимает этот облитый кровью камень и, показывая его своим убийцам, произносит:
— Я не умею превращать камни в хлеб, но если моя кровь может насытить вас, то она ваша до последней капли.[4]
Пусть теперь скажут, что революция, подсказавшая такие слова, не была христианской!
О священники, священники! Как далеко порой от алтаря до Бога!
Одним из первых последствий указов Национального собрания в отношении конституционной присяги стало бегство принцесс, теток короля.
После событий 5 и 6 октября, после переезда короля из Версаля в Париж, несчастные женщины жили в своем замке Бельвю, стараясь, чтобы все о них забыли.
На их беду, один из первых дней начавшегося нового 1791 года, 4 января, ознаменовался тем, что священникам было предписано принести клятву и епископы отказались сделать это, а вскоре подоспела Пасха.
И вот в конце февраля распространился слух, что принцессы, тетки короля, имеют намерение отправиться в Рим.
В любое другое время никто во Франции не обратил бы никакого внимания на отъезд двух старых дев; к тому же какой закон мешал теткам короля путешествовать? Да никакой.
Однако в этих обстоятельствах встревожилась вся Франция, ибо люди опасались, как бы через плохо запертую дверь не ускользнул, в свой черед, и король.
И они были правы, поскольку вначале предполагалось, что король должен уехать вместе со своими тетками.
К несчастью, разнесся слух об их скором отъезде.
И тогда король сам попытался удержать своих теток, однако они заявили ему, что не могут более жить в стране, где религия их отцов запрещена, и что они решили отправиться к римскому папе в поисках утешения для себя и отпущения грехов для нации.
Король какое-то время еще настаивал, но в конце концов уступил.
Отъезд был назначен на 19 февраля 1791 года.
Однако все очень не хотели отпускать принцесс из Франции; они были здесь достаточно популярны, и та мелкая война с использованием злословия и даже клеветы, которую принцессы вели против королевы, в немалой степени содействовала сохранению этой популярности.
И потому в замки Бельвю и Шуази несколько раз отправлялись многочисленные депутации рыночных торговок, чтобы умолять принцесс не покидать короля, их племянника.