Страница 10 из 130
Общая сумма денежных средств, внесенных в Красную книгу, денежных средств, заимствованных — и это помимо пенсионов и апанажей короля и принцев — из королевской казны с 19 мая 1774 года по 16 августа 1789 года, достигла устрашающей величины, составив двести двадцать семь миллионов девятьсот восемьдесят пять тысяч пятьсот семнадцать ливров.
Часть этой суммы являлась долгами графа Прованского и графа д’Артуа, которые дважды оплачивал король и которые составляли в общей сложности двадцать восемь миллионов триста шестьдесят четыре тысячи двести одиннадцать ливров.
Углубляясь в эту бездну, депутаты одновременно выставили на продажу имущество духовенства, оцененное в четыреста миллионов ливров; одни только городские власти Парижа купили его на двести миллионов.
Это имущество послужило обеспечением выпуска бумажных денег, введенных Национальным собранием.
Как если бы уже всем было понятно, что будущее становится все более неясным, депутаты продолжали эмигрировать, как, со своей стороны, это делала знать. Мы уже сообщали о бегстве Лалли и Мунье. Вскоре к ним присоединился Мирабо Младший; он так торопился уехать и уехал в такой тревоге, что прихватил с собой знаменные ленты полка, которым он командовал, и потому его прозвали Рикетти-Лентой.
И потому одна из тогдашних газет, «Утренняя звезда, или Изречения госпожи Верт-Аллюр», досадует:
«Каждый день, — говорит бывшая монахиня, — какой-нибудь член Национального собрания, то ли под предлогом болезни, то ли ссылаясь на дела, просит предоставить ему отпуск. Тысяча чертей! Когда так ведут себя женщины, их называют ветреными. Женщина, которая хоть сколь-нибудь нарушит супружескую клятву, будет обесчещена по прошествии десяти месяцев, а зачастую и раньше; однако представители нации, французские законодатели, не краснеют, забывая о знаменитой клятве в Зале для игры в мяч!»
Правда, 5 июня, в то время как депутаты разбегаются, герцог Орлеанский возвращается во Францию. В тот день, когда он появляется в Национальном собрании, Байи предлагает план грандиозного празднества Всеобщей федерации, и депутаты восторженно голосуют за этот план.
Не для того ли, чтобы противостоять возвращению принца, своего врага, высокомерная Мария Антуанетта сделала шаг навстречу человеку, которого она презирает и ненавидит всеми силами души и которого зовут Мирабо?
Бедная королева! Дело в том, что народ совершенно отвернулся от нее; дело в том, что, когда в Национальном собрании стоял вопрос о том, чтобы нанести ей визит с поздравлениями по случаю Нового года, депутаты, как ей стало известно, обсуждали, как следует к ней обращаться: ваше величество, королева или просто сударыня; дело в том, что изучение Красной книги, как ей было понятно, разорвало последние связи, еще удерживавшие подле нее несколько последних сердец.
Бедная женщина! Как же велико должно было быть ее отчаяние, если она повернулась лицом к Мирабо.
Но, при всем расположении Мирабо к монархии, ибо в глубине сердца он являлся аристократом, на душе у него было неспокойно; Мирабо, которому хорошо заплатил герцог Орлеанский, полагал, что уж если продаваться королю, то продаваться следует дорого, и задумывался над тем, что в то самое время, когда двор обратился к нему со своими предложениями, этот же двор передал Национальному собранию пресловутую Красную книгу.
Разве можно было быть уверенным в том, что рано или поздно какая-нибудь Черная книга, в которую внесут его договор с монархией, не будет доверена трем комиссарам, как это только что произошло с Красной книгой?
И потому, вместо того чтобы продаваться королю, Мирабо скорее предпочел бы довериться королеве.
К тому же Мирабо начал терять свою популярность. Чтобы восстановить свое прежнее влияние на Национальное собрание, ему нужны были могучие удары тех молний, какие он один умел метать. В это время Париж был сильно озабочен вопросом о войне. Франция протянула руку помощи Бельгии, а точнее, Бельгия обратилась за помощью к Франции, и Англия встревожилась.
Ирландец Бёрк, ученик иезуитов из Сент-Омера, произнес в английской Палате общин страшную обличительную речь против Революции.
Англия оставила Бельгию императору Леопольду и вознамерилась затеять ссору с Испанией.
Король уведомил Национальное собрание, что он вооружил четырнадцать линейных кораблей.
Речь шла о том, чтобы выяснить, кому впредь должна принадлежать инициатива войны.
Будет это правом короля или Национального собрания? Споры длились четыре дня.
Мирабо ждал четыре дня, прежде чем взять слово.
На четвертый день он поддержал притязания двора в его противостоянии с патриотами.
Это предательство — а именно так расценили речь Мирабо — подняло против него страшную бурю.
У выхода из Национального собрания его поджидали два человека: один из них показал ему веревку, а другой — два пистолета.
Мирабо пожал плечами.
На другой день, направляясь в Национальное собрание, Мирабо всюду на своем пути слышал крики: «Раскрыта великая измена графа де Мирабо!»
Барнав, величайший из адвокатов, поднялся на трибуну и, набросившись на Мирабо, затеял с ним рукопашную схватку. Мирабо счел его выступление чересчур длинным, вышел из зала заседаний и направился в сад Тюильри поухаживать за г-жой де Сталь.
Затем он вернулся в Национальное собрание и, вдохновленный, как всегда, опасностью, начал блистательную речь.
— О, я прекрасно знал, — воскликнул он, — что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!
Он стоял уже на краю этой скалы, и достаточно было толкнуть его, чтобы он упал в пропасть. Однако после произнесенной им великолепной речи никто уже не осмелился поднять на него руку, и колосс устоял.
Именно после того, как Мирабо пожертвовал своей популярностью в пользу двора, королева решилась увидеться с ним.
Королева находилась в это время в Сен-Клу, и надзор за ней там был менее строгим, чем в Тюильри. Вместе с королем она отваживалась иногда на прогулки в карете, удаляясь на три или четыре льё от замка. Означает ли это, что уже тогда они готовили себя к бегству в Варенн? Возможно.
Само собой разумеется, принять Мирабо в замке королева не могла; она велела уведомить графа, что будет ждать его в самой высокой точке заповедного парка, в беседке, увенчивавшей сад Армиды.
Мирабо приехал верхом; стоял конец мая. Мирабо был уже болен той болезнью, от какой ему предстояло умереть: он страдал от того, что народ охладел к нему; к тому же столько любовных бурь отбушевало в этом переполненном сердце, столько политических гроз отгрохотало в этом кипящем мозгу, что колоссу вполне было позволено согнуться под действием того и другого урагана.
Королева, все еще красивая, все еще надменная, внешне еще сильная, но совершенно сломленная изнутри; королева, на чьих щеках, покрытых синевой, днем не могли исчезнуть следы ночных слез; королева, тоже больная, и больная тем страшнее, что ей-то предстояло жить; королева, которая уже так настрадалась, теперь готовилась страдать сильнее, чем когда-либо прежде, ибо ей нужно было улыбаться Мирабо!
В этой встрече для нее был момент неожиданности; тем не менее, когда она оказалась лицом к лицу с этим страшным другом, она ожидала увидеть если и не льва — ибо ей не хотелось оказывать честь депутату из Марселя, сравнивая его с царем зверей, — то нечто похожее на медведя, кабана или бульдога.
Вместо этого она увидела безукоризненного, отменно учтивого дворянина и не могла понять, как такая бешеная энергия сочетается с такой утонченной изысканностью.
Они оставались вместе целый час.
Никто не может повторить то, что было сказано во время этой встречи с глазу на глаз; один лишь Бог, перед лицом которого обсуждают жизнь и смерть королевств, один лишь Бог был свидетелем этого тяжелого разговора, а то, что г-жа Кампан узнала из уст королевы, было лишь тем, что та пожелала обронить.
Нетрудно, однако, догадаться, что встреча эта оказалась бесполезной и ни к чему не привела. Каждый из собеседников говорил на своем языке, непонятном другому, и, когда настал момент расставания, каждый остался в том кругу, какой он заранее очертил вокруг себя.