Страница 97 из 195
— Короче, — промолвил Байи, — вы просите у меня набросок будущей речи короля в Национальном собрании?
— Ну да.
— Хорошо, пойдемте.
Они перешли в кабинет, и десять минут спустя герцог де Лианкур вышел оттуда, располагая готовым наброском речи.
Байи не сообщает нам, была ли это та самая речь, которую в действительности произнес на другой день король.
Что же касается герцога Орлеанского, то, как мы уже упоминали, повод тревожиться у него был противоположен тому поводу, по какому пребывал в тревоге граф д’Артуа. Граф д'Артуа опасался народа, герцог Орлеанский опасался двора. Вспомним, что за два дня до этого его бюст с триумфом носили по улицам Парижа вместе с бюстом Неккера. На другой день пошли разговоры о назначении его главным наместником королевства; правда, это предложение никакого отзвука так и не получило, но, тем не менее, он полагал себя, и не без основания, всерьез скомпрометированным. И потому, вызвавшись вместе с Мирабо и несколькими другими депутатами предложить себя в качестве посредника между королем и народом, он явился 15 июля в Версаль, но не для того, чтобы испросить согласие на такое посредничество, а для того, чтобы уверить короля, что у его величества нет более верного подданного, чем он, и предложить ему уехать в Англию, если времена станут еще более трудными. Мирабо узнал об этом поступке герцога и, придя в ярость, бросил в его адрес знаменитую остроту, настолько великолепную, что она не воспринимается как непристойная.
Было известно, что граф д'Артуа взялся понудить короля прийти в Национальное собрание. Это был хороший поступок, способный привести на сторону принца многих недоброжелателей. Но один человек задумал отнять у графа д'Артуа названную заслугу, заставив депутатов утвердить проект обращения, в котором короля просили прийти в Национальное собрание.
Этим человеком был беззаветно преданный герцогу Орлеанскому г-н де Силлери Жанлис, изо всех сил помогавший жене, которая отправила в самую гущу мятежников свою дочь Памелу вместе с лакеем в красной ливрее.
«Придите, государь, — говорилось в проекте этого обращении, — и Вы увидите подавленное состояние Национального собрания, но одновременно у Вашего Величества, возможно, вызовет удивление его спокойствие и т. д.»
В том же обращении утверждалось, что обозы с мукой, направлявшиеся в Париж, были задержаны в Севре.
Эта коварная задумка распалила Мирабо.
— Ну что ж, — воскликнул он, обращаясь к депутатам, назначенным отправиться в Версальский дворец, — скажите королю, что тем чужеземным ордам, которые обложили нас со всех сторон, вчера нанесли визит принцы и принцессы, фавориты и фаворитки, явившиеся с лестью, призывами и дарами; скажите ему, что всю ночь эти чужеземные прихвостни, пресытившиеся вином и золотом, предвещали в своих нечестивых песнях порабощение Франции и в своих зверских зароках призывали к уничтожению Национального собрания; скажите ему, что прямо в его дворце придворные устраивали танцы под звуки этой варварской музыкой, и что именно такой была авансцена Варфоломеевской ночи; скажите ему, наконец, что Генрих Четвертый, память которого благословляет весь мир, тот из его предков, которого он хотел взять за образец для подражания, пропускал продовольствие в мятежный Париж, осажденный им самим, а ныне жестокие королевские советники повернули обратно обозы с мукой, которые торговля доставила в голодный Париж, верный своему государю.
Депутация уже было отправилась во дворец, но именно в этот момент в зал Национального собрания, как и обещал граф д'Артуа, явился король — без охраны, сопровождаемый лишь своими братьями. И там от имени монархии, вынужденной после шестнадцати веков владычества нагнуть голову перед этой новорожденной властью, созданной властью государя, но законно установленной ею самой, он с непокрытой головой, стоя на ногах, не соблюдая требований церемониала и даже не сев в кресло, поставленное на помосте и, вероятно, с его точки зрения изображавшее трон чересчур плохо для того, чтобы удостоить воспользоваться им, произнес следующую речь:
— Господа, я собрал вас для того, чтобы посоветоваться с вами по поводу важнейших государственных дел. Сегодня нет дел более насущных и чувствительнее огорчающих мое сердце, чем те страшные беспорядки, какие творятся в столице. Глава нации явился к ее представителям, чтобы с доверием изъявить им свою боль и призвать их найти средства восстановить порядок и спокойствие. Мне известно, что к вам обращаются с лживыми предостережениями; мне известно, что кто-то осмеливается заявлять, будто вы не находитесь в безопасности. Нужно ли успокаивать вас в отношении этих преступных слухов, изначально опровергаемых самим моим характером, который известен всем? Так вот, я всегда лишь со своей нацией, и я доверяюсь вам! Помогите мне в этих обстоятельствах обеспечить спасение государства; я жду этого от Национального собрания. Рвение представителей моего народа, объединившихся во имя общего спасения, служит мне в этом надежной порукой. Полагаясь на любовь и верность моих подданных, я отдал войскам приказ отойти от Парижа и Версаля. Я разрешаю вам и даже призываю вас сообщить о моих намерениях столице.
Национальное собрание, пребывавшее, вероятно, в таком же страхе, что и двор, восприняло речь короля восторженно. К тому же эта речь стала признанием прав нации и первой нравственной победой народа над королевской властью. И потому все депутаты бросились вслед за Людовиком XVI и пешком проводили его до ограды дворца.
Посреди пути какая-то женщина, пробившись сквозь толпу депутатов и довольно грубо оттеснив в сторону графа д'Артуа, шедшего впереди короля, бросилась к ногам Людовика XVI и воскликнула:
— О государь! О мой король! Скажите, вы поступили сейчас искренно? Не повторится ли то, что случилось две недели тому назад?
— Нет-нет, голубушка, — ответил ей король, — так будет теперь всегда, и я ни за что не отступлю от своего решения… вплоть до последнего дыхания.
Когда процессия пересекала площадь Парадов, оркестр швейцарской гвардии играл мелодию «Где может быть лучше, чем в лоне семьи?» — мелодию, которую в начале революций слышит тот, кто вот-вот уйдет, а в конце — тот, кто приходит.
По прибытии короля во дворец услужливые слуги поторопились закрыть за ним ворота: позади королей, делающих добро, всегда идут лакеи, творящие зло. Король соблаговолил заметить, что депутаты остались за оградой, и приказал открыть ворота, однако извинился за то, что не будет никого принимать.
Ему предстояло отправиться вместе с семьей в часовню, дабы возблагодарить Господа за то, что случилось.
Вообразите Людовика XVI, возносящего хвалу Господу за то, что народ захватил Бастилию, и за то, что королю пришлось удалить войска из окрестностей Парижа!
Что же касается королевы, то она появилась на балконе вместе со своими детьми и детьми графа д'Артуа; однако она либо не осмелилась, либо не захотела сказать, что намеревается вознести хвалу Господу за то, что произошло.
Король призвал Национальное собрание сообщить о его намерениях Парижу, и он был прав: Париж крайне нуждался в том, чтобы знать их. В тот вечер, когда была взята Бастилия, Париж трепетал от страха.
С наступлением темноты распространились слухи, что враги — так называли правительственных солдат — появились у ворот Парижа. Какие-то люди, испуганные и, как это всегда бывает в подобных обстоятельствах, носившиеся по улицам, будто бы видели солдат у заставы Анфер.
Полторы тысячи горожан тотчас же бросаются к этой заставе; их сопровождают французские гвардейцы, а впереди них катят несколько пушек. Тотчас же освещаются первые этажи зданий; женщины, дети и старики берут в руки оружие и становятся на охрану домов. Все здоровые мужчины бегут к кордегардиям и заполняют улицы и городские площади.
Весь Париж бдит у колыбели своего новорожденного дитяти, у колыбели своей свободы.
В полночь по всему городу разносится громкий крик. Кто испустил этот крик? Спросите у матросов, откуда появляются голоса, завывающие во время бури.