Страница 93 из 195
Вот тогда и произошло то, что предвидел Людвиг фон Флюэ: инвалиды, еще не отказываясь подчиняться, через посредство одного из своих унтер-офицеров заявляют коменданту, что всякое сопротивление бесполезно; недолго думая, г-н де Лоне приказывает раздать солдатам вина, а сам, пока они пьют, хватает горящий фитиль пушки, стоящей во внутреннем дворе, и бросается к пороховому погребу.
К счастью, у дверей погреба нес охрану капрал по имени Ферран: он штыком преграждает коменданту дорогу и не подпускает его к дверям.
Тогда г-н де Лоне спускается в подвал башни Свободы, куда была помещена часть пороха, привезенного в Бастилию в ночь с 12 на 13 июля; однако там он сталкивается с инвалидом по имени Бекар, который вынуждает его удалиться.
Тогда он заклинает дать ему хоть одну бочку пороха, но получает отказ.
Пребывая в полном отчаянии, г-н де Лоне поднимается на крепостные стены, созывает гарнизон и заявляет солдатам, что ничто не может спасти их и что для них и для него лучше умереть в бою, чем сдаться и быть убитыми, не имея возможности защищаться.
Однако солдаты ответили, что они настроены скорее рискнуть жизнью, чем продолжать оборону, ибо, правомерная и славная перед лицом врага, она становится святотатством в тот момент, когда француз сражается с французом.
— И что же тогда, по-вашему, мне следует делать?! — воскликнул г-н де Лоне.
— Прикажите бить в барабан на орудийной площадке крепости и поднять белый флаг.
— Белого флага больше нет, — ответил г-н де Лоне. — Один раз его уже поднимали; я счел, что этого довольно и сжег его.
— Ну что ж, тогда давайте ваш носовой платок, — промолвил инвалид Рулар.
Комендант бросил солдатам свой платок и, покинув их, уселся на каменной тумбе в углу двора.
Солдаты тотчас же позвали барабанщика и отправили его на орудийную площадку крепости подать сигнал о сдаче; вместе с барабанщиком туда поднялся солдат, который прикрепил к штыку своего ружья белый платок и стал размахивать им.
Когда толпа осаждающих увидела развевающийся на ветру платок и услышала барабанную дробь, она издала радостный вопль.
Однако оставался еще швейцарский офицер с тридцатью своими солдатами, который не хотел сдаваться безоговорочно; и потому, видя во главе осаждающих офицера в мундире, он обратился прямо к нему, чтобы предложить ему условия капитуляции. Этим офицером был Эли.
Переговоры начались через бойницы, имевшиеся возле подъемного моста.
Господин Людвиг фон Флюэ потребовал, чтобы он и его солдаты могли на почетных условиях покинуть крепость.
Услышав это предложение, осаждающие вознегодовали и ответили на него отказом: они желали полной победы, сплошного триумфа.
Тогда г-н Людвиг фон Флюэ написал несколько слов на листке бумаги и просунул его в то же самое отверстие.
Однако прийти с другой стороны рва за этим письмом было непростым делом.
И тогда принести себя в жертву решил Реоль.
Он велел перебросить с одной стороны рва на другую длинную доску и отважился пройти по этому шаткому мосту.
Какой-то человек, последовавший за ним, упал в ров и разбился.
Однако Реоль благополучно достиг подножия крепостной стены; он взял этот листок бумаги и принес его Эли, который зачитал его вслух.
Вот что содержалось в этом послании:
«У нас есть двадцать тысяч фунтов пороха, и мы взорвем гарнизон и весь квартал, если вы откажете нам в капитуляции, которую мы требуем у вас».
Эли показал тем, кто стоял рядом с ним, это письмо, и, из уст в уста, люди пересказали друг другу его содержание.
Со всех сторон принялись кричать:
— Опустите подъемные мосты, и с вами ничего не случится!
В ответ из крепости послышался голос швейцарского офицера:
— Так вы согласны?
— Да, — произнес Эли, — слово офицера, мы согласны.
После этого комендант, у которого потребовали отдать ключи от подъемного моста, вынул их из кармана и отдал.
Несколько минут спустя мост опустился.
Как только ворота крепости открылись, в них ринулась толпа.
Первыми в Бастилию вошли:
Эли, тот самый офицер полка Королевы, который получил условия капитуляции и зачитал их;
Юлен, который станет впоследствии генерал-лейтенантом и будет военным комендантом Парижа во время заговора Мале;
Майяр, сын конного пристава, и сам занимавший должность пристава или прокурора, Майяр, которому дни 5–6 октября и дни 2–3 сентября придали такую страшную известность, что в его случае история начинает отказываться от своей беспристрастности;
Турне, взломавший крышу кордегардии;
Реоль, отправившийся за листком с условиями капитуляции по шаткой доске, которая была переброшена через ров;
Луи Морен, подмастерье булочника;
Юмбер, часовщик;
некто Франсуа;
затем несколько французских гвардейцев,
и, наконец, целый вал горожан.
Те, кто вошел первыми, намеревались выполнять условия капитуляции; они входили туда скорее как братья, а не как враги. Они кидались на шею старшим офицерам гарнизона в знак мира и примирения и делали все от них зависящее для того, чтобы выполнять статьи капитуляции.
Но совсем не так обстояло с теми, кто вошел туда вслед за ними.
Те, что первыми входят в окоп, город или крепость как победители, это, как правило, самые храбрые и, следовательно, самые великодушные; на них всегда можно положиться.
Те, что вошли в Бастилию первыми, хотели всех спасти, прочие же хотели всех убить.
Они набросились на легко узнаваемых по их мундирам инвалидов, которые выстроились слева от входа, сложив оружие вдоль стены.
Что же касается швейцарцев, то они не навлекли на себя этих первых порывов ярости, ибо были облачены в серые полотняные блузы: их приняли за узников; к тому же, никто не видел их прежде, ибо они не поднимались на башни и все время оставались во дворах крепости, ведя оттуда непрерывный огонь как через амбразуры, так и через щели, проделанные ими в подъемных мостах.
Всего их было тридцать два человека. Никто из них не был убит во время сражения, и только одного убили после боя. По воле случая им оказался как раз тот, кто заряжал и нацеливал крепостное ружье, причинившее столько вреда осаждавшим. В течение нескольких лет он служил матросом и на кораблях королевского флота научился управляться с пушкой. Чувствуя себя более виновным, чем его товарищи, он, как только подъемный мост опустили, попытался бежать, однако в Проходном дворе был ранен ударом штыка, и рана эта оказалась смертельной.
Помимо него, еще одного солдата убили во время осады: это был инвалид по имени Фортюне; несколько его товарищей получили легкие ранения.
Вторая волна народа, хлынувшая в крепость, была настолько яростной, что люди ринулись в жилище старших офицеров, разбивая в нем мебель, двери и окна. А в это время те, кто остался во дворах крепости, продолжали стрелять — для развлечения, из бахвальства, да и из страха. Реоль рассказывает, что, столкнувшись на башнях крепости с одним из своих друзей, он кинулся к нему в объятия, но в то мгновение, когда этот друг, исполненный радости и восторга, открыл рот, чтобы воскликнуть «Да здравствует свобода!», пуля, пущенная снизу, угодила ему в рот, пробила нёбо и разнесла череп.
Ошибка была жестокой, и потому одного из французских гвардейцев заставили взобраться на пушку, чтобы победители узнали его и прекратили стрелять.
Что же касается инвалидов, то им повезло меньше, чем швейцарцам: толпа издевалась над ними и многих ранила. Толпа была пьяна, она набрасывалась на всех, кто попадался ей на пути, и разбила изваяния двух рабов, поддерживавших циферблат башенных часов.
Она увела за собой инвалидов, словно живой трофей; основную группу, состоявшую из двадцати двух солдат и одиннадцати швейцарцев, препроводили в Ратушу. На этом пути побежденные подвергались едва ли не самой большой опасности: мы ведь видели тех, кто вошел в крепость первыми, добрых и великодушных, и тех, кто вошел туда вслед за ними, уже в большей степени склонных к погромам и убийствам. Но оставались еще те, кто вообще не вошел туда, и как раз эти непременно хотели принять участие в победе, но лишь убийствами. Один из пленных был убит на улице Турнель, другой — на набережной. Растрепанные женщины, обливаясь слезами, искали своих сыновей и мужей среди мертвых и, когда те находились, оставляли тела родных, чтобы обратить свой гнев против виновников их гибели; какая-то женщина, обезумевшая от ярости, шла вслед за конвоем и кричала: «Нож! Нож!»