Страница 48 из 195
Эта новость приводит маркиза в ярость. По своему обыкновению он пишет бальи:
«Презренный Пьер Бюффьер вышел из крепости острова Ре во сто крат хуже, чем вошел туда… Он дрался на дуэли в Ла-Рошели, где провел всего два часа, и сквернословил, задевал прохожих, дрался и извергал из себя такое скотство, что ничего подобного свет еще не видывал. Этот негодяй словно убегает от дьявола. Хотя в него их вселилась целая дюжина»
Наконец Мирабо прибыл в Тулон.
«16 апреля [1679 года] он отправится в путь по той равнине, которая бороздит себя сама, — сообщает его отец. — Дай Бог, чтобы ему не пришлось когда-нибудь грести там веслами!»
Тем не менее отцу представляется, что лагерная жизнь идет сыну на пользу. 12 апреля 1770 года он пишет своему брату:
«Он выказывает храбрость и выдающуюся сообразительность. Он любит свой полк, своих командиров и имеет кучу друзей. Что же касается дарований и ума, то голова его занята делом и по восемь часов в день он проводит за работой в кабинете; одному Богу известно, какую голову мы увидим впоследствии!»
Таким образом, время от времени случаются проблески света, благодаря которым маркиз прозревает будущее.
В разгар всех этих событий, охваченный манией к сочинительству, которая владела его семьей, Мирабо издает первое из сочинений, вышедших из-под его пера: «Похвальное слово Великому Конде в сравнении со Сципионом Африканским».
Затем, прямо на месте событий, он начинает писать труд «Генуэзское владычество и бедствия Корсики».
Тем временем мать Бонапарта убаюкивает у себя на коленях будущего завоевателя мира, появившегося на свет 15 августа 1769 года.
Восьмого мая Мирабо возвращается в Тулон. Отец не хочет его видеть, но позволяет ему отправиться на поклон к дяде.
Бальи, не осведомленный об этом разрешении, вначале не хочет видеться с племянником, однако Мирабо настаивает.
«Вчера вечером [14 мая 1770 года], — пишет бальи, — я испытал крайнее удивление. Какой-то солдат приносит мне записку от г-на Пьера Бюффьера, который просил меня уделить ему час моего времени. В ответ я позволил ему прийти. Я был счастлив увидеть его, и, когда я глядел на него, от радости сердце мое расширялось в груди. Я нашел его некрасивым, но лицо его не показалось мне неприятным. За этими оспенными рубцами и сильно измененными чертами лица таятся ум, доброжелательство и благородство. Если он не сделается хуже Нерона, то будет лучше Марка Аврелия».
В итоге вместо одного часа Мирабо проводит у своего дяди, которого он полностью привлекает на свою сторону, три месяца.
Маркиз сильно раздосадован этим.
«Славный бальи, — пишет он, — продержал его у себя несколько дней, и романтическое начало, которым с головы до пят благоухает этот бездельник, ударило его дяде в голову, обычно умную и крепкую. Бальи, по его собственному выражению, поглощен им, околдован; негодяй пустил в ход сильные средства, чтобы добиться успеха… Ну что ж, своего дядю он завоевал, но вот своего отца он так дешево не завоюет».
Старый дворянин счел делом чести сдержать слово.
Год спустя г-н де Монтенар пишет маркизу де Мирабо:
«Я только что подал королю представление, касающееся Вашего сына, который в чине младшего лейтенанта служит в Лотарингском легионе. Его Величество благосклонно выслушал сделанный мною отчет о рвении, отваге и прилежании Вашего сына и пожаловал ему чин капитана. В этом звании он будет причислен к драгунскому полку».
Однако маркиза пугает подобная синекура. После мирного договора 1763 года войны нигде больше нет.
— Против кого он будет сражаться? — спрашивает маркиз. — Пусть мне скажут, где эта армия из трески и сельди, против которой он обнажит шпагу? Неужто он полагает, будто у меня достаточно денег для того, чтобы устраивать ему сражения, как Арлекин и Скарамуш?
Маркиз не желает иметь в своей семье генерала. Он хочет, чтобы сын стал экономистом.
«Скажи своему племяннику Урагану, — пишет маркиз, — что меня не интересуют романтические бредни, путешествия на далекие планеты и бесплодные развлечения. Наслаждение доставляют лишь работа и успех от нее. Пять природных чувств даны нам для того, чтобы помогать в работе: зрение, осязание, обоняние и вкус — для того, чтобы распознавать предметы, слух — чтобы общаться, а наслаждение, которое есть не что иное, как запятая во всей этой фразе, может приходить только после труда.
Впрочем, будьте осторожны: бутылку, которая оставалась завязанной в течение двадцати одного года, нельзя откупоривать резко и полностью, иначе все ее содержимое выплеснется».
Первая работа, которую маркиз намечает сыну, это работа в поместье Мирабо. Послушный молодой человек принимается за дело.
«Граф Шквал, — отвечает брату бальи, — трудится, как каторжный, не выпуская из головы поместье Мирабо; шалопай взялся за него как следует; он строит планы похода против Дюрансы и настрочил по данному поводу целые тома; это самый быстрый и легко пишущий писатель на свете… за одну неделю он израсходовал все мои восьмимесячные запасы бумаги».
После того как молодой человек провел у своего дяди три месяца, маркиз, наконец, дает согласие увидеться с ним.
«Я принял его, — рассказывает отец, — благожелательно и даже с умилением и, хотя его комичная внешность порой притупляла мое красноречие, уведомил его, что настало время дать отдохнуть жилам, распухшим от благополучной жизни и хорошей пищи. Я заставлял его разглагольствовать вполне серьезно на все темы, иногда приятные, иногда тяжелые, и переходил от одной к другой, чтобы развязать рот этому необузданному чудовищу… Кроме императрицы России, я не знаю больше ни одной женщины, которой этот человек мог бы сгодиться в мужья».
И действительно, он свыкся с сыном и 8 октября 1770 года разрешил Пьеру Бюффьеру снова принять имя Мирабо.
После подобной милости Мирабо уже ни в чем не может отказать отцу: он занимается изучением законов и управляет поместьями.
«Это демон невозможного, — говорит о нем его отец. — Уже в четыре часа утра он разъезжает верхом по горам и долам и до полуночи склоняется над запутанными цифрами счетов… Он способен укротить дьявола и в конечном счете делает полезное дело».
Он настолько хорошо делает свое дело, что маркиз решает отвезти его в Париж и представить ко двору.
«Итак, он окунулся в придворные церемонии, — пишет маркиз, — и усердствует в них изо всех сил… Три дня в неделю он проводит в Версале и, ни на что не посягая, добивается всего и получает доступ куда угодно. В сущности, поскольку это человек, которому действие необходимо, он носится там так же, как и здесь… Он держится чрезвычайно прилично, ибо его манеры почтительны и лишены всякой фамильярности. Его извещают об охотах, каретных прогулках и званых ужинах… Все тут ему родня: Гемене, Кариньяны, Ноайли… Они находят, что остроумия у него больше, чем у всех прочих, а это неловкость с его стороны. У меня вовсе нет намерения, чтобы он жил при дворе и, подобно другим, занимался бы тем, что выцарапывал или воровал бы себе на прокорм у короля, пачкался в грязи придворных интриг и катался по льду королевских милостей; цель моя состоит в том, что он должен увидеть то, о чем идет речь. Впрочем, когда меня, никогда не желавшего оверсалиться, спрашивают, почему я позволил ему, такому молодому, отправиться туда, я отвечаю, что он слеплен из другого теста, нежели я, неприручаемая птица, чье гнездо свито меж четырех башен, и что там он будет сумасбродствовать исключительно в приличном обществе. Пока, так сказать, я видел его слева, я прятал его, но, как только я увидел его справа, он обрел свои права. Что до остального, то, поскольку на протяжении пятисот лет все кругом постоянно страдали от Мирабо, которые никогда не были устроены, как другие, теперь все натерпятся и от моего сына, который, обещаю, не уронит своего имени».