Страница 124 из 195
И ворота остаются закрытыми.
Однако вперед выходит депутация, и перед ней ворота все же приходится открыть.
Женщины вместе с Майяром направляются к залу заседаний Национального собрания, и Майяра впускают туда вместе с двенадцатью из них.
Встреча происходит очень бурно, но в конце концов он добивается, чтобы председатель Национального собрания отправился во дворец вместе с женщинами и чтобы пять из них были допущены вместе с ним к королю.
Эта депутация во главе с председателем Национального собрания отправляется в путь.
Тем временем отряд королевских телохранителей, прибывший из Медона, где он составлял эскорт короля, видит эту депутацию, принимает ее за какое-то сборище и без всякого предупреждения набрасывается на нее; Мунье, едва не растоптанный ими, хотя и является председателем Национального собрания, спасается бегством; депутация рассеивается, падая в грязь; две женщины ранены.
Телохранители осознают совершенную ими ошибку, но уже слишком поздно; формируется новая депутация, и Мунье в сопровождении то ли пяти, то ли двенадцати женщин допускают к королю.
Держать речь перед ним должна Луизон Шабри. После короткого слова, с которым Мунье обращается к королю, она подходит к Людовику XVI, но, открыв рот, может произнести только просьбу «Хлеба!» и падает без чувств.
При виде этого король кажется по-настоящему взволнованным; он подбегает к несчастной девушке, которая приходит в себя и хочет поцеловать ему руку.
Однако король обнимает ее и говорит:
— Милое дитя, позвольте мне поцеловать вас, вы это заслужили.
Этими несколькими словами он завоевывает ее: она выходит от него, крича: «Да здравствует король!» Женщинам, которые поджидают ее у ворот, приходит в голову, что ее подкупили, и они хотят задушить ее своими чулочными подвязками.
Ее с трудом вытянули из их рук; после этого она вернулась во дворец и добилась от короля письменного приказа о доставке в Париж зерна.
Этот приказ устранял все преграды для продовольственного снабжения столицы.
Но если король мог устранить такие преграды, значит, это он их и возвел.
Какой же пучиной была вся эта революция!
Почти в то же самое время на площади Парадов происходит новая атака.
Вперед идет вторая группа женщин, которых возглавляет молодой солдат парижской гвардии по имени Бюрну: королевские телохранители бросаются в галоп, и, в то время как одни рассеивают женщин, г-н де Савоньер, лейтенант, и два других офицера устремляются к Бюрну; атакованный тремя офицерами, он вынужден обратиться в бегство и укрывается в каком-то сарае; оказавшись в безвыходном положении, он вынимает из ножен клинок, чтобы обороняться, но г-н де Савоньер заносит над ним свою саблю; внезапно рука, которая угрожает беглецу, бессильно падает, раздробленная пулей.
Это становится сигналом к сражению; со стороны телохранителей раздается несколько ружейных выстрелов, которые ранят двух или трех женщин; народ дает отпор, и два гвардейца падают со своих лошадей. В этот момент прибывают около сотни людей из предместья Сент-Антуан, катя за собой пушки; их выдвигают на огневую позицию и наводят на противника, но фитиль тщетно подносят к запалу: дождь мешает пороху вспыхнуть.
Однако для этих вылазок телохранителей приходилось открывать ворота, и женщины, проникнув во дворы, бросаются к солдатам: они угрожают, просят, ластятся и в итоге снова становятся женщинами; особенно успешно действует Теруань: она одна обольщает весь Фландрский полк. Из окон дворца придворные наблюдают за этой изменой своих защитников.
Королева решает отправиться в Рамбуйе; однако она требует, чтобы король последовал за ней; она знает его нерешительность, его неуверенность и не хочет оставлять его одного. Не побудит ли его г-н Неккер отправиться в Париж, довериться народу, сдаться революции?!
Между тем при дворе становится известно о прибытии в Версаль маркиза де Лафайета во главе национальной гвардии.
Господин де Сен-При является к королю и говорит ему:
— Государь, необходимо уехать, не дожидаясь прихода парижан: во главе солдат вы проедете повсюду.
Король качает головой в знак отрицания. Он остается, но вовсе не потому, что у него есть мужество остаться, а потому, что у него нет сил уехать.
Людовик XVI полагает, что если он уедет, то Национальное собрание сделает герцога Орлеанского королем; он широким шагом ходит по комнате, теряет драгоценное время и ограничивается тем, что повторяет:
— Сбежавший король! Сбежавший король!
За это время придворные кареты дважды пытались выехать из Версальского парка, и их дважды задерживали у ворот.
Во второй раз тем, кто охранял ворота, было сказано, что это королева едет в Трианон.
— Королеве безопаснее находиться в Версальском дворце, чем в Трианоне, — заявили они. — Пусть королева вернется.
И кареты вернулись.
В одиннадцать часов вечера посланец Лафайета известил короля о прибытии маркиза.
Король никогда ни на минуту не питал доверия к Лафайету: он полагал, что Лафайет, в глубине души обрадованный и готовый воспользоваться обстоятельствами, лицемерно изображает скорбь.
Лафайет вошел во дворец один; в тот момент, когда он вступил в салон Бычьего глаза, какой-то придворный довольно громко произнес:
— А вот и Кромвель.
Лафайет повернулся в его сторону и сказал:
— Кромвель не пришел бы сюда один.
В этот момент огромное зарево осветило дворы перед дворцом.
— Это пожар? — спросил король.
Стали узнавать.
Как выяснилось, это умиравший от голода народ жарил на костре лошадь какого-то телохранителя, убитую во время последней схватки. Однако люди испытывали настолько нестерпимый голод, что были не в состоянии ждать.
Все мясо съели почти сырым.
Король поручил национальной гвардии охранять внешние посты, оставив внутренние посты телохранителям. До часа ночи весь парк был заполнен войсками: солдаты по-прежнему думали, что король намеревается бежать, и ждали его.
Лишь в два часа ночи король принял твердое решение остаться. В этот момент войскам был отдан приказ отойти к Рамбуйе.
Заседание Национального собрания закончилось лишь в три часа ночи.
Майяр и около семисот или восьмисот женщин, в том числе Луизон Шабри, отправились в Париж почти сразу же после прибытия Лафайета, унося с собой приказ о доставке зерна и новость о том, что Декларация прав человека одобрена королем.
Обстановка казалась спокойной: внешние посты были в руках национальной гвардии, внутренние — в руках королевских телохранителей.
Лафайет удалился в особняк Ноайлей, лег и погрузился в сон.
Это был тот самый сон, по поводу которого прозвучало столько клеветы, а аббат Делиль, елейный обвинитель, сказал:
Он бдит, бандитам помогая, и дремлет, предавая короля.
В ответ на это обвинение Лафайет говорил лишь следующее:
— Все было спокойно, а к тому времени я двенадцать часов не сходил с седла и двадцать часов не спал.
К несчастью, многие тогда не спали.
Там был в то время Марат; там был злобный адвокат-горбун Верьер, всплывавший на поверхность общества каждый раз, когда взбаламучивали его дно; там был, как говорили, герцог д'Эгийон, переодетый женщиной.
И кто это говорил?
Все.
Две недели спустя он встретил на террасе Фельянов аббата Мори и хотел заговорить с ним.
— Ступай своей дорогой, шлюха, — сказал ему в ответ аббат.
В моду вошел чудовищный стих о нем, автором которого, вполне возможно, тоже был славный аббат Делиль:
В мужском обличье трус, а в женском он — убийца.
Во второй нагрянувшей толпе таилась гроза куда более реальная, более опасная, более страшная, чем в первом. Женщины всего лишь испытывали голод и пришли требовать хлеба.
Вторую толпу привела ненависть, и она требовала мести.
Помимо людей, исполненных ненависти, в этой толпе были грабители и воры, которые не извлекли никакой выгоды из захвата Бастилии и наверстать упущенное рассчитывали в Версале.