Страница 121 из 195
И в самом деле, она заключала в себе большой смысл: это была заграничная кокарда. А в то время Австрия была для королевского двора другом, тогда как Франция — врагом.
Рассказывали, что придворные дамы, украшая своих кавалеров белой или черной кокардой, говорили им:
— Бережно храните ее: лишь она одна правильная, лишь она одна приносит победу!
Однажды сцена такого рода происходит на глазах у подполковника национальной гвардии Версаля, славного торговца полотном Лекуантра; она приводит его в негодование.
— Крайне удивительно, — восклицает он, — что люди осмеливаются позволять себе подобное поведение в покоях короля! Либо через неделю двух этих кокард не будет, — и он показывает на белую и черную кокарду, — либо все потеряно!
Услышав эти слова, г-н де Картузьер, кавалер ордена Святого Людовика, зять цветочницы королевы, вступается за одноцветные кокарды и грозит Лекуантру.
Лекуантр покидает дворец, где он чувствует себя неуместным.
Похожее оскорбление было нанесено г-ну Меттро, адъютанту г-на д'Эстена: он является во дворец в поисках своего командира, но, стоило ему войти туда, как какой-то офицер телохранителей, глядя через плечо на его трехцветную кокарду, пренебрежительным тоном спрашивает у него:
— Стало быть, вы предпочитаете именно такую кокарду?
— Разумеется.
— И вы полагаете, что бо́льшая часть вашего полка остановит свой выбор на такой кокарде?
— Да, я так полагаю, — отвечает г-н Меттро, — и я весьма удивлен, что вы задаете мне этот вопрос и допускаете подобное поведение в покоях короля.
Такими колкостями обмениваются каждый день, каждый час, причем как внутри дворца, так и за его пределами.
Вечером 3 октября, как мы уже говорили, все эти новости распространяются в Париже. Дантон выступает в монастыре кордельеров, негодует и мечет громы и молнии против двора.
Первым душевным движением парижан было удивление, вторым стал гнев. Слухи, которые ходят в Версале по поводу отъезда короля и роспуска Национального собрания, начинают ходить и в Париже. Прибавьте к этому нехватку муки из Корбея, которая поступает теперь лишь раз в два дня; холодные, леденящие осенние дожди, которые, настраивая сердце на чувство тревоги, настраивают ум на насилие; и тревогу женщин, которые мучатся от голода втройне, переживая прежде всего за своих детей, потом за своих мужей и, наконец, за самих себя.
Это женщины устроили 1 и 3 октября в Версале, и это женщины устроят 5 и 6 октября в Париже.
Какая-то женщина вбегает в кафе «Фуа», ставшее, как известно, центром волнений; она рассказывает там о белых и черных кокардах и заявляет об опасности, которую они несут обществу.
Дело происходит в субботу 3 октября.
В понедельник 5 октября какая-то юная девушка берет барабан и, придя на рынок, бьет общий сбор; услышав бой барабана, по которому стучит женщина, все женщины собираются и следуют за ней, спрашивая ее, куда она идет; куда идет она, туда пойдут и они.
Среди этих бледных, истощенных, отчаявшихся женщин были такие, что не ели более суток!
«Это неправда», — скажут мне. О Бог мой, почитайте в «Вестнике» показания очевидцев. В то время люди ели мало, в основном скверный хлеб, да и этого скверного хлеба недоставало. С четырех утра толпа осаждала лавки булочников: мужчины, женщины, старики, дети — все вставали до рассвета, чтобы вооружиться против голода. Это выражение той поры. Вы найдете его в «Истории Революции» двух друзей Свободы. Купить хлеб, причем за огромную цену, было победой. Несчастный поденщик, вынужденный работать как про́клятый с четырех часов утра до четырех часов дня, целых двенадцать часов — понимаете? — чтобы добыть этот хлеб, которого в нетерпении ждет его семья, тратит на него весь свой дневной заработок, а на другой день, не имея более ни денег, ни сил, падает возле тех, кто еще способен держаться на ногах. Наши матери рассказывали нам, людям нынешнего поколения, что когда в те времена кто-то шел в гости обедать, то подразумевалось, что он принесет с собой хлеб; те, кто пренебрег бы этой предосторожностью, урезали бы порцию всех остальных.
Судите сами, какое впечатление произвел на эту изголодавшуюся толпу рассказ о двух буйных пиршествах в Версале. Стало быть, существуют богачи, которые имеют всего слишком много, в то время как бедняки не имеют даже необходимого; к тому же такой богач оскорбляет бедняка, он хочет отнять у него все, чем тот владеет, ту малость свободы, какую ему удалось завоевать. Белая кокарда, которую бесстыдно выставляют напоказ перед народом, — это символ абсолютизма, черная — символ заграницы. На Елисейских полях какой-то волонтер выходит из толпы, срывает одну из таких кокард с человека, который носит ее, и в отместку топчет ее ногами; у Люксембургского дворца и в Пале-Рояле срывают не одну кокарду, а целых пять. Один из тех, с кого сорвали черную кокарду, поднимает ее и целует, но едва не погибает под ударами палок.
Такая ненависть к кокарде вполне понятна. Кокарда — это принцип. Патриотическая партия потерпела поражение в Голландии, но из-за кого и из-за чего? Из-за женщины и из-за кокарды!
Именно те, кто носит такую кокарду, душат голодом Париж и хотят смерти патриотов. Ну что ж, восклицают подстрекатели мятежа, значит, война! Раз вы хотите войны, господа придворные, нам следует повесить всех, кто носит кокарду, отличную от национальной, если, конечно, они не состоят на иностранной службе.
Стоило оратору, который внес это страшное предложение, закончить свою речь, как толпа задерживает какого-то молодого человека с черной кокардой и препровождает его в кордегардию округа Сен-Жермен-л’Осеруа, находившуюся напротив Лувра. С него и хотят начать расправы. Однако его спасает, проявляя мужество и хладнокровие, командир дозора.
Триста выборщиков собираются в Ратуше и принимают решение о запрете носить любую другую кокарду, кроме трехцветной, ставшую, по их словам, знаком братства для всех граждан.
В разгар всех этих волнений, страданий и подстреканий, женщины продолжали делать свое дело, ибо эти странные, непроизвольные и почти непостижимые события 5 и 6 октября были женских рук делом.
В воскресенье вечером какая-то женщина — что за важность, как ее звали? Этого никто не знает, она являла собой страдание, вот и все, — так вот, в воскресенье вечером какая-то женщина прибегает из квартала Сен-Дени в Пале-Рояль; на вид ей лет тридцать шесть, она хорошо сложена, сильна и отважна; она хочет, чтобы женщины отправились в Версаль, и намерена возглавить их.
— Какой смазливый генерал! — произносит какой-то шутник.
Она отвешивает ему крепкую оплеуху, и шутки тут же прекращаются.
На другой день она действительно отправилась в Версаль, сидя верхом на пушке и держа в руке саблю.
Толчок к этому походу, как мы уже говорили, дали женщины.
Среди них была прежде всего та, о которой мы только что сказали и имени которой мы не знаем.
Затем Мадлен Шабри, та, которую выберут в качестве оратора, красивая девушка, занимавшаяся прежде резьбой по дереву для церквей и частных покоев, но разоренная смутами и ставшая цветочницей в Пале-Рояле. Она была чересчур красива для того, чтобы умереть от голода, и потому ратовала не за себя, а за других.
Затем страшная льежская амазонка, в красном платье и с саблей в руках, не раз становившейся красной от крови, красавица Теруань де Мерикур, так по-разному оцененная и так жестоко наказанная. Она стала матерью, но отец ребенка на пожелал на ней жениться, и она поклялась пролить столько крови, сколько понадобится ей для того, чтобы смыть свой позор.
Однако ничто, кроме гравюры, которая изображает ее гарцующей на лошади возле пушки, не доказывает, что она принимала участие в этом походе с самого его начала; возможно, и это вполне вероятно, что она лишь к вечеру прибыла в Версаль, где мы ее и обнаружим.
Остальными были привратницы, рыночные торговки и проститутки; большей частью они были роялистками и никоим образом не имели намерения нанести вред королю и королеве.