Страница 114 из 195
Тем временем вопрос об абсолютном вето вызвал новое брожение в умах. Все боялись, что вследствие абсолютного вето, предоставленного королю, они снова попадут под ярмо священников и дворян, как это было в прошлом. Ходили слухи, что четыреста членов Национального собрания сговорились восстановить деспотизм. Уверяли, что жизнь депутатов-патриотов находится в опасности. Божились, что Мирабо получил удар шпагой от убийцы; утверждали, будто в каком-то письме он заявил, что отечество в опасности, и изобличил четырнадцать человек, виновных в преступлении против нации. Ему хотели дать охрану из двухсот человек, причем, что было странно, непостижимо и напоминало заговор против его популярности, которая, как и популярность Лафайета, Байи и Неккера, уже начала ослабевать, происходило это в тот самый момент, когда он высказался за абсолютное вето, в тот самый момент, когда он произнес с трибуны: «Господа, я полагаю право вето настолько необходимым, что предпочту жить в Константинополе, а не во Франции, если король не будет иметь этого права. Да, я заявляю это, ибо не знаю ничего ужаснее, чем самовластная аристократия шестисот человек, которая завтра может сделаться несменяемой, послезавтра наследственной и, подобно всем аристократиям на свете, в конечном счете захватит все».
Бесполезно пытаться не то чтобы успокаивать, но просто вразумлять растерянную толпу, умирающую с голоду и с утра выстраивающуюся в очередь у дверей булочников: люди во всем видят лишь измену, во всем усматривают лишь злой умысел. Одни требуют собрать все округа, другие — двинуться маршем в Версаль. Кафе «Фуа», этот центр огненного кратера, бурлит безостановочно; там пишут постановление за постановлением, и в одном из них вкратце говорится, что в Версаль будет незамедлительно отправлена депутация, дабы заявить, что всем известно, какие козни затеяла аристократия, чтобы узаконить абсолютное вето; что люди знают всех участников этого гнусного заговора и что если те не отрекутся немедленно от своего преступного союза, то пятнадцать тысяч человек выступят в поход; что к нации обратятся с настойчивой просьбой отозвать этих вероломных депутатов и заменить их честными гражданами; и что, наконец, короля и его сына будут просить отправиться в Лувр, дабы они пребывали там в безопасности под охраной верных парижан.
Доставить в Версаль это необычное обращение было поручено маркизу де Сент-Юрюжу и нескольким другим гражданам.
Маркиз де Сент-Юрюж! Это был показательный выбор. Вот что представлял собой маркиз де Сент-Юрюж, имя которого мы произнесли впервые.
Он родился в Маконне, в возрасте тринадцати лет поступил на военную службу, путешествовал по Франции и во время пребывания при различных европейских дворах растратил бо́льшую часть своего состояния, необузданностью своего характера нажил себе врагов и по решению суда чести, состоявшего из маршалов Франции, был заключен в Дижонский замок. Башомон в своих «Тайных записках» упоминает его в 1778 году как любовника актрисы, мадемуазель Лемерсье, на которой он впоследствии женился и которая, добыв тайный приказ о заключении его под стражу, упрятала его сначала в тюрьму, а затем в Шарантон, откуда он вышел только в 1784 году; оттуда маркиз отправился в Англию и посредством своего пера и своих речей нападал там на старый образ правления, а в 1789 году, вернувшись во французскую столицу, объявил ему более действенную войну. Благодаря своему высокому росту и зычному голосу он в разгар народных бунтов завоевал определенное уважение, хотя однажды, прямо в саду Пале-Рояля, на глазах у всех, его отхлестали плетью, а он не потребовал удовлетворения за это оскорбление.
Итак, как мы сказали, маркизу де Сент-Юрюжу было поручено доставить в Версаль предложение, исходившее от Пале-Рояля.
Тридцатого августа, в десять часов вечера, депутация отбыла в полном составе. Депутацию сопровождали полторы тысячи безоружных людей, чтобы защитить ее передвижение, которому, по их словам, аристократы намеревались чинить преграды. И в самом деле, депутация обнаружила на своем пути закрытые заставы, хотя закрыты они были национальной гвардией, и была вынуждена вернуться в Париж.
Тотчас же эта депутация направляется к городским властям и требует, чтобы ей открыли дорогу на Версаль; однако в Ратуше, как и в Версале, отказываются принимать людей, полномочия которых ничто не удостоверяет и которые являются не более чем представителями полумятежников, собравшихся в каком-то кафе. Так что их оставляют у дверей Ратуши, нисколько не тревожась из-за них; однако тем временем появляется вторая депутация; эту депутацию, состоящую из пяти местных граждан, которых возглавляет капитан национальной гвардии, и пришедшую поддержать требования первой депутации, в конце концов принимают.
Она обращается к Байи, к Лафайету и ко всей Коммуне, излагает те опасения, какие вызывает у граждан вероятное утверждение абсолютного вето, и просит городские власти предоставить ей законные полномочия или хотя бы позволить ей подать Национальному собранию жалобы парижан. Наконец, она требует, чтобы первую депутацию, которой не удалось попасть в Национальное собрание, допустили в Ратушу и сделали это прежде всего.
Такая милость была ей оказана, и первую депутацию приняли в Ратуше.
По правде сказать, это было сделано для того, чтобы объяснить ей пагубные последствия возложенного на нее поручения. Ведь если Национальная ассамблея будет распущена двором, это не беда, поскольку патриотизм соберет ее снова. Но вот если депутаты будут объявлены вне закона и изгнаны вследствие насильственных действий со стороны народа, то это намного хуже. Коль скоро те, кто явился теперь в Ратушу, желают сделаться критиками конституции и законов, коль скоро у них есть полезные, высокие, обширные идеи, которые они хотят изложить Национальному собранию, то почему не сообщить об этих идеях в своих округах, вместо того чтобы нарушать общественный порядок, как они это делают, устраивая сборища? Если же они отвергают естественное посредничество округов и хотят обращаться к Национальному собранию напрямую, у них есть право составить докладную записку, и двоим из них будет позволено отнести в Версаль этот документ, написанный всеми. Однако представители Коммуны не могут, даже если бы хотели этого, наделить полномочиями людей, не имеющих законного поручения.
Недовольная услышанным, депутация разделяется: двое ее членов снова отправляются в Версаль, а остальные возвращаются в Пале-Рояль, чтобы дать там отчет о провале своей миссии. Ночь подошла к концу, однако сад не опустел. В итоге посланцы застают там сборище не менее распаленное, чем когда они уходили. Предложения, звучавшие накануне, раздаются снова, причем со все возрастающим жаром. Все эти вопящие одновременно голоса, все эти размахивающие и грозящие руки весьма похожи на начало восстания. К счастью, какой-то гражданин просит слова. В нем узнают того, кому удалось восстановить спокойствие во время истории с французскими гвардейцами, вызволенными из тюрьмы аббатства Сен-Жермен. Все требуют тишины, чтобы он мог говорить, и, когда крики стихают, внимают ему.
— Граждане, — обращается он к присутствующим, — все предложения, которые я здесь услышал, либо неразумны, либо чреваты насилием. Вам изображают мнение сторонников вето как посягательство на вашу свободу и побуждают вас отправиться с оружием в руках в Версаль, чтобы высказать Национальному собранию вашу волю. Разумеется, это новый способ упрочить свободу народа — отнять ее у его представителей! Но разве вам неизвестно, что именно в их силе коренится сила нации, что вся их сила коренится в их свободе, что их свобода коренится в борьбе мнений и что если мнения сделаются рабами, то нация будет закабалена?! Разве вам неизвестно, что не может законное постановление исходить от ассамблеи, принимающей решение без свободы голосования, и что декрет, вырванный силой оружия, не может быть назван законом? И к тому же какие у вас есть права на депутатов провинций? У вас нет таких прав, а те, что у вас есть на ваших депутатов, заключаются лишь в возможности надзирать за ними, отбирать у них мандаты, если они становятся недостойными вашего доверия, и растолковывать им ваши наказы, если они плохо улавливают их смысл.