Страница 110 из 195
И пусть никого не введут здесь в заблуждение термины: право противодействовать ничем не отличается от права действовать. Даже в данном собрании именно это делает большинство, у которого право действовать никто не оспаривает. Когда какие-нибудь предложения поддерживаются лишь меньшинством, то, отклоняя их, большинство выражает волю нации и осуществляет при этом свою неограниченную законодательную власть.
В руках исполнительной власти право противодействовать окажется куда более сильным, ибо большинство законодательного корпуса противостоит только меньшинству, тогда как министерство противостояло бы самому большинству, то есть воле нации, которой ничто не должно противостоять; вето в ее руках сделается своего рода тайным повелением об аресте, которому будет подвергнута вся воля нации целиком.
Отлагательное вето, или апелляция к нации, окажется еще более пагубной, нежели абсолютное вето. Отлагательное вето может приостановить все что угодно, в то время как абсолютное вето может лишь все пошатнуть. Оно полностью меняет принцип государственного устройства и ставит на место представительной формы правления чистую демократию. Франция не является демократией и не может ею быть. Двадцать шесть миллионов человек, из которых девять десятых лишены образования и обременяющими их нуждами обращены в рабочие машины, не могут непосредственно содействовать формированию законов.
Шесть миллионов активных граждан, рассеянных по площади в двадцать пять тысяч квадратных льё, не могут сойтись в одно собрание. Стало быть, ради общей выгоды они могут действовать лишь через своих представителей, которые в большей степени, чем они сами, способны знать общий интерес и выражать в этом отношении их волю. Таким образом, апелляция к народу отсылает законодательную власть обратно от представителя к нации, то есть от законодательной ассамблеи, где закон обсуждают и обдумывают, к двумстам или тремстам местным сословным собраниям, которые при нынешнем положении дел ничего не могут ни обдумывать, ни обсуждать; она приводит к конфликту нации с ее представителями, ее королем и с самой собой. Так что во имя безопасности короля и в равной степени во имя свободы народа следует запретить всякое королевское вето.
Однако кое-кто притворно опасается, что рано или поздно законодательная власть может вторгнуться в исполнительную власть, как если бы безоружной власти было легко ниспровергнуть всегда вооруженную власть; как если бы ассамблея, которая состоит из тысячи двухсот человек, вечно соперничающих за влияние, даже если они не могут добиться его благодаря своим дарованиям, и облеченных на очень короткое время частью авторитета нации, но без всякой личной силы, сможет иметь достаточно средств для того, чтобы согласовать и осуществить всего за несколько лет захватнические планы против вечного и наследственного представителя сил правопорядка!
Откройте книгу истории, и повсюду вы увидите представителей народа, беспрерывно озабоченных тем, чтобы обуздать исполнительную власть, но никогда не стремящихся узурпировать ее. Что же касается Долгого парламента, то он был несправедливо обвинен в жестокостях Ферфакса и преступлениях Кромвеля. И если он чересчур долго сохранял свою власть, то дело в том, что никогда в Англии конституция не оберегала и не сохраняла учредительную власть народа; дело в том, что закон там наделяет государя нелепым правом распускать парламент по собственной прихоти — это и есть пагубное королевское вето, из-за которого столько крови англичан пролилось на полях сражений, а кровь их короля пролилась на эшафоте.
Так что не в безнадежных попытках расформировать армию и отказать в налоге следует видеть заслон честолюбию монарха. Последствия таких жестких мер окажутся пагубными для народа в большей степени, чем для короля. Это сама конституция, это ваше благоразумие подсказывают вам, что его нужно наделять лишь той степенью власти, какая необходима для поддержания законов и общественного спокойствия. Постоянная ассамблея не может уберечь нас он вето, которое тоже может быть постоянным. Добрый король, вне всякого сомнения, уступит воле нации, но король жестокий и упрямый рискнет своей короной и своей жизнью, если это будет нужно для того, чтобы защитить подобную прерогативу.
И если вы хотите отыскать узду, чтобы сдерживать порывистые шаги многолюдной законодательной ассамблеи, собранной в одну-единственную палату, то это точно не королевское вето: когда болезнь находится в самой ассамблее, не следует искать лекарство за ее пределами. Коль скоро опытный механик хочет сообщить равномерное движение колесам своей машины, он помещает ее регулятор в ней самой. Так вот, королевское вето будет находиться не внутри законодательного собрания, а за его пределами; оно не ослабит ярости обсуждений, а по произволу отвергнет и те решения, что будут приняты не торопясь, и те, что будут приняты поспешно.
Но еще менее искомым средством является восстание: его яростные толчки, нередко многократные, принесут государству смерть.
Лишь в разделении властей, в частом обновлении состава Национального собрания и в многократном осуществлении учредительной власти народа вы обретете заслон, который не смогут сокрушить ни наглость деспотов, ни честолюбивый дух депутатов, недостойных своих высочайших обязанностей».
Все эти речи, чрезвычайно выразительные как с одной, так и с другой стороны, еще больше запутывали вопрос о королевской санкции, который они были призваны разъяснить.
Наконец, чтобы охватить предмет во всем его размахе и сориентироваться в собственной работе, Национальное собрание, следуя предложению Гильотена, поставила на рассмотрение следующий ряд вопросов:
«1°. Может ли король отказывать в одобрении конституции?
2°. Может ли король отказывать в одобрении указов законодательного корпуса?
3°. В случае, если король откажет в одобрении, этот отказ будет отлагательным или бессрочным?
4°. В случае, если отказ короля окажется отлагательным, в течение какого времени он может длиться? В течение одной легислатуры или нескольких?»
Когда эти вопросы были поставлены, началась длинная дискуссия; затем, как это всегда бывает в серьезных и запутанных обстоятельствах, из создавшегося положения выкрутились с помощью отсрочки.
Было решено избегать всяких споров по поводу королевской прерогативы вплоть до того времени, когда король утвердит декреты, принятые 4 августа.
Это было весьма похоже на чувство недоверия к королю, которое требовалось сдержать и смягчить, и потому, когда барон де Жюинье потребовал, чтобы вначале были признаны неприкосновенность особы короля, неделимость трона и наследственность короны, все Национальное собрание поднялось и единогласно приняло следующий декрет:
«Национальное собрание единогласно заявляет и единодушно признает в качестве основополагающих принципов французской монархии, что особа короля неприкосновенна и священна, что трон неделим и что корона является наследственной в царствующей династии и передается по мужской линии в порядке первородства, с безоговорочным исключением из наследования женщин и их потомства».
После чего был поднят вопрос, который в начале века, за семьдесят лет до этого, вызвал огромные раздоры, а именно: должна ли быть исключена из наследования ветвь династии, царствующая в Испании и, в соответствии с условиями Утрехтского мира, отказавшаяся от прав на трон Франции?
Национальное собрание обсуждала его три дня и, после этих трехдневных обсуждений, ограничилась тем, что по предложению г-на де Тарже внесла простую поправку в декрет, который мы привели выше, добавив к нему следующую фразу:
«Не желая ничего предрешать в отношении последствий отречений от трона».
Как видим, лучше было забыть об Испании, чем заставить ее вспоминать, вспомнив о ней самим.
Тем не менее утверждение королем статей, принятых 4 августа, заставляло себя ждать. Этого утверждения попросили у него посредством указа от 12 сентября; казалось, что он лично одобрил принятые статьи, когда за месяц до этого их вручил ему председатель Национального собрания. И потому депутаты были сильно удивлены, когда вместо ожидавшегося безусловного утверждения они получили от короля письмо, сопровождавшееся, как мы сейчас увидим, подробными замечаниями по поводу каждой из этих статей.