Страница 100 из 195
В тот же вечер уехали также маршал де Брольи и маршал де Кастри.
Однако бегством, которое произвело самое сильное впечатление, когда о нем стало известно, явилось бегство герцогини де Полиньяк. 16 июля, в восемь часов вечера, осведомленная обо всех угрозах в адрес герцогини, королева послала за ней и ее мужем.
Она заклинала их уехать в ту же ночь.
Однако г-жа де Полиньяк, следует отдать ей справедливость, вначале отказалась: у нее не было желания оставлять королеву и королевских детей, воспитанием которых она занималась; однако королева была непоколебимой в своем упорстве.
— Король, — сказала она герцогине, — завтра едет в Париж; возможно, у него потребуют отправить вас в изгнание: не ждите; я опасаюсь всего. Во имя нашей дружбы, уезжайте.
В эту минуту в покои Марии Антуанетты вошел король.
— Сударь, — обратилась к нему королева, — попробуйте убедить этих честных людей, этих верных друзей, что им следует покинуть нас.
Король приблизился к герцогу и герцогине и сказал им:
— Моя жестокая судьба вынуждает меня удалить от себя всех, кого я ценю и люблю. Только что я приказал уехать графу д'Артуа; я даю вам такой же приказ; жалейте меня, но не теряйте ни минуты. Увозите с собой вашу семью; рассчитывайте на меня в любое время; я сохраняю за вами все ваши должности.
Они расстались в слезах, а в полночь герцогиня де Полиньяк получила последнюю записку от королевы:
«Прощайте, любимейшая из подруг, прощайте! Какое же это страшное слово! Но оно необходимо. Прощайте! Моих сил хватает лишь на то, чтобы поцеловать Вас».
По получении этой записки герцог и герцогиня де Полиньяк, герцогиня де Гиш, их дочь, и графиня Диана де Полиньяк покинули Версаль и направились в Базель, куда им удалось прибыть три дня спустя. Там они встретились с г-ном Неккером, который из Брюсселя направлялся в Швейцарию и еще ничего не знал о событиях в Париже.
Так что первые новости бывший министр узнал от них.
Около восьми часов король выехал в Париж. Его сопровождали телохранители, а также г-н де Бово, г-н де Вильруа, г-н де Вилькье и г-н д'Эстен. У заставы Конферанс он был вынужден отпустить свой эскорт и довериться французским гвардейцам и национальной гвардии.
Коллегия выборщиков, представленная многочисленной депутацией, ожидала короля, стоя у заставы, и, поскольку жители Версаля, сопровождавшие короля, видели, что он лишь с определенным страхом отдает себя в руки нового эскорта, эта депутация, по словам австрийца Вебера, имела наглость предложить жителям Версаля отдать им восемь парижан в качестве заложников, как если бы, в негодовании от подобного предложения добавляет он, король принадлежал только Версалю и как если бы восемь безвестных горожан могли быть сопоставлены с августейшим главой нации.
Первые шаги кортежа были отмечены печальным происшествием: ружейным выстрелом, произведенным по чьей-то оплошности, смертельно ранило женщину.
Путь из Версаля в Париж занял у короля около семи часов.
Выказывать столь малую поспешность означало оставаться бестактным до самого конца; поэтому в толпе встречающих уже начали рождаться подозрения и ходить нехорошие слухи, как вдруг примчавшийся во весь дух всадник сообщил, что он собственными глазами видел короля и тот находится в Пуэнт-дю-Журе.
В три часа пополудни столб пыли вдалеке возвестил о прибытии короля.
Мы уже рассказали о том, что происходило у заставы.
Во главе муниципальных властей, встречавших там короля, находился славный Байи, который в этих обстоятельствах отыскал в своем сердце слова, исполненные высочайшего красноречия.
— Государь, — произнес он, подавая Людовику XVI ключи от Парижа, положенные на серебряное блюдо, — я подношу вашему величеству ключи от вашего доброго города Парижа; это те самые ключи, которые подносили Генриху Четвертому; некогда он отвоевал свой народ, теперь же народ отвоевал своего короля.
Байи следовало бы этим и ограничиться, ибо ничего более от его речи в истории не осталось. Последуем же примеру истории и окажем оратору услугу, опустив ту часть его выступления, от которой никакой пользы не было.
После речи Байи король продолжил путь.
Первой двигалась конная гвардия: примерно триста всадников, молодых парижан, ядро того, что позднее станет национальной конной гвардией; затем, позади знамен и пушек, захваченных в Бастилии, то есть трофеев, которые достались в борьбе с королевской властью, маршировали французские гвардейцы; затем колонной по двое шли депутаты; за ними следовал многочисленный отряд городской пехоты; затем, верхом на лошади, с оголенной шпагой в руке, ехал г-н де Лафайет, которому все кругом подчинялись, истинный король Парижа в последние два дня; потом маршировала городская стража, за ней двигался городской оркестр, а потом шли рыночные торговки в белых платьях, украшенные трехцветными лентами и держа в руках цветы и лавровые ветви.
Король следовал за ними; весь его выезд состоял из двух запряженных восьмеркой лошадей карет, включая его собственную, ехавшую первой. Четыреста телохранителей, прибывших вместе с ним из Версаля, были оставлены, как мы уже говорили, у заставы.
Король был бледен, печален, почти угрюм; ему глубоко претило это начало кавдинского ярма. И напрасно музыканты оглушительно играли знаменитую мелодию «Где может быть лучше, чем в лоне семьи?»: в глубине души он, враг всех этих людей, ощущал, что рано или поздно люди эти станут его врагами.
Проезжая по Новому мосту, король увидел на своем пути многочисленную артиллерию; в жерле каждой из этих пушек виднелся букет цветов, однако было понятно, что цветы там лишь для украшения, что рано или поздно они увянут, а пушки останутся.
Король проследовал мимо ста пятидесяти тысяч вооруженных горожан, двумя рядами стоявших вдоль его пути. Впервые король Франции видел подобное зрелище; все эти люди были по-разному вооружены, различно одеты, но сердца их были едины и единым был их крик: «Да здравствует нация!»
Все почести этого дня достались Лафайету и Байи; однако Лафайет, молодой и красивый, гарцевал на прославленной белой лошади, уже выпущенной из его конюшни, в то время как Байи, старый и осунувшийся, шел пешком среди гвардейцев и, со своей печальной улыбкой, говорил:
— По правде сказать, я кажусь себе преступником, которого ведут в тюрьму.
Возле Ратуши король вышел из кареты. Байи подал ему новую национальную кокарду, сделавшуюся кокардой Франции. Король взял ее и прикрепил к своей шляпе.
Затем, уже один, отделенный от своей свиты, он углубился под мрачную арку Ратуши, где скрещенные над его головой мечи образовывали нечто вроде стального свода.
Впрочем, все это делалось без злого умысла; напротив, люди плакали от умиления. Когда король вступил в главный зал и поднялся на трон, который был ему приготовлен, все те в толпе, кому удалось оказаться в первых рядах, опустились на колени, чтобы не мешать видеть тем, кто стоял позади них.
Однако сделали они это не из смирения перед королем, а из любезности к своим согражданам.
Когда король взошел на трон, раздались громкие аплодисменты.
Затем был зачитан протокол совещания городских властей, содержавший постановления о создании городской гвардии Парижа и о назначении Лафайета главнокомандующим этой гвардией, а Байи — мэром.
Затем прозвучали речи, на которые король почти никак не ответил. Однако после выступления Лалли-Толлендаля он все же расчувствовался и проронил следующие слова:
— Мой народ всегда может рассчитывать на мою любовь.
Король утвердил создание национальной гвардии, а также назначения Лафайета и Байи и пообещал призвать обратно изгнанную добродетель, как выразился г-н Моро де Сен-Мери, подразумевая Неккера.
Затем он покинул Ратушу.
Отъезд Людовика XVI стал для него настоящим триумфом, так мало понадобилось этому доброму народу для того, чтобы прийти в себя. Парижане были пьяны от любви к королю. Он застал свою карету окруженной горожанами; воспользовавшись отсутствием телохранителей, они приблизились к ней настолько, насколько это было возможно: одни расположились на ее запятках, а другие — на крыше, на козлах и даже на подножках. Сопровождавшие его депутаты Национального собрания говорили народу: