Страница 66 из 146
Впрочем, все эти охоты таили в себе определенную опасность: олени и кабаны дорого продавали свою жизнь вельможным охотникам, преследовавшим их с рогатиной в руках. На одной из таких охот был убит герцог де Мелён, любовник мадемуазель де Клермон: однако юная принцесса проявила при этом такую бесстрастность, что на другой день герцогиня Бурбонская поинтересовалась у кого-то:
— Как вы полагаете, мадемуазель де Клермон заметила, что ее любовник умер?
Затем, по возвращении с охоты, начинались вечерние застолья, веселившие умы этих двадцатипятилетних кавалеров и дам и радовавшие их желудки; ну а ночи проходили в карточной игре, золото лилось на столы сверкающим потоком, и ночи эти были еще более бурными и жаркими, чем дни. Король, подобно своему предку Генриху IV, любил играть в карты; однако Генрих IV всегда выигрывал, а Людовик XV порой оставался в проигрыше. И тогда ему приходилось прибегать к помощи г-на де Флёри. Господин де Флёри ворчал и платил, ибо полагал, что для его честолюбия намного выгоднее, чтобы король посвящал дни охоте, а ночи, даже если это будет стоить казне несколько тысяч ливров, проводил за карточным столом, чем если он начнет вмешиваться в государственные дела.
Во всех этих собраниях царила полнейшая вольность как в поведении, так и в разговоре; впрочем, такова была мода того времени, и принцесса Пфальцская и герцогиня Бургундская научили нас называть вещи их настоящими именами. На протяжении почти целого века французскому языку нисколько не приходилось завидовать в этом отношении латыни.
Вот пример подобной вольности в речах; он попался нам на глаза и, следовательно, просится на бумагу.
Однажды вечером, по возвращении с охоты, в течение которой все целый день носились по лесу, одна из дам, будучи беременной, ощутила те первые боли, какие указывают на скорое наступление родов; все кругом испугались. Дело происходило в Ла-Мюэте, так что перевезти даму в Париж не представлялось возможным, и к тому же, вероятно, не было даже времени вызвать к ней врача. Король пребывал в сильнейшей растерянности.
— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Но если роды вот-вот начнутся, как все говорят, то кто же возьмется их принять?
— Я, государь, — ответил Ла Пейрони, первый королевский хирург, оказавшийся рядом. — Когда-то мне доводилось принимать роды.
— Все так, — возразила мадемуазель де Шароле, — но это занятие требует практики, а вы, возможно, уже утратили навык?
— О! Не беспокойтесь, мадемуазель, — отвечал Ла Пейрони, оскорбленный тем, что его ученость подвергли сомнению. — Умение вытаскивать оттуда детей забывается ничуть не больше, чем умение вставлять их туда.
Мадемуазель де Шароле, из которой каждый год вытаскивали по ребенку, приняла эту колкость на себя и в гневе поднялась с места. Ла Пейрони, довольно встревоженный, следил за ней глазами, однако громкий смех, раздавшийся после того, как дверь за принцессой закрылась, успокоил его.
Коль скоро король рассмеялся, гнев мадемуазель де Шароле сделался бессильным.
Господин де Флёри не принимал участия ни в одном из этих увеселений; в качестве извинения он ссылался на свою старость, и Людовик XV радовался тому, что избавился таким образом от надзора человека, исполнявшего одновременно две должности: наставника и министра; но г-н де Флёри до мельчайшей подробности знал обо всем, что происходило в ближайшем окружении короля; каждый старался сделаться шпионом старого наставника, чтобы заслужить его улыбку, и графиня Тулузская прежде всех.
Поэтому г-н де Флёри ни в чем не отказывал ей.
Именно на этих интимных собраниях, происходивших в Ла-Мюэте и в Рамбуйе, был решен вопрос о сохранении за малолетним герцогом де Пентьевром, сыном графа Тулузского, права унаследовать от отца должность главного адмирала и прочие его посты. На этих собраниях была упрочена будущность герцога д’Антена и маркиза д'Антена, сыновей графини Тулузской от ее первого брака. Опять-таки на этих собраниях была подготовлена опала г-на де Шовелена, министра иностранных дел и хранителя печати. Наконец, именно там, по ее первым признакам, была замечена и развилась та склонность к удовольствиям, которую отказы королевы исполнять супружеские обязанности зародили в конечном счете в сердце короля.
С самым большим нетерпением наблюдала за развитием этой склонности мадемуазель де Шароле; уже два или три года она не спускала глаз с юного государя, которому последовательно приписывали в качестве любовниц — хотя и без всякой достоверности, основываясь на одних только предположениях, — графиню Тулузскую, г-жу де Нель, г-жу де Роган и даже герцогиню Бурбон-скую.
Несмотря на все эти успехи в любовных делах, о которых тогда ходили слухи, король по-прежнему проявлял робость, и предприимчивая принцесса решила взять над ней верх. Однажды она сочинила стихи, собственноручно переписала их, не стараясь изменить свой почерк, и сунула их в карман Людовику XV. Вот эти стихи:
Вы нелюдимы без просвета,
Но взор пленяет ваших глаз!
Да разве можно в ваши лета
Холодным быть из раза в раз?
Коль хочет вам Амур давать уроки,
Не стоит спорить, надо уступить:
Ведь он царил еще в тот век далекий,
Когда ваш род и не мечтал царить.
Стихи были посредственными, но они обладали одним достоинством: в них ясно высказывалось то, что требовалось высказать, и хроника, из которой мы их позаимствовали, утверждает, что время, потраченное мадемуазель де Шароле на то, чтобы сочинить их, не пропало даром.
Однако мадемуазель де Шароле была чересчур ветреной любовницей для того, чтобы долгое время удерживать после себя Людовика XV, и вскоре было замечено, что если она и заставила короля изменить супружеской любви, то лишь на короткое время.
И в самом деле, Мария Лещинская по-прежнему владела сердцем своего мужа и обладала неограниченной властью во всем, что не касалось г-на де Флёри. Перед лицом г-на де Флёри всякое влияние терпело неудачу, даже королевское. Особенно неуступчив был этот скупой министр в отношении денег. Королева, добрая и благодетельная, легко расходовала те небольшие суммы, какими она располагала на дела милосердия. Как-то раз, в Компьене, она оставила все деньги и драгоценности, какие у нее были, монастырским общинам и артиллерийской школе, и по возвращении в Париж ей пришлось занимать деньги, чтобы делать ставки в карточной игре.
Госпожа де Люин, свидетельница этого безденежья, тщетно пыталась уговорить Марию Лещинскую потребовать прибавку к положенному ей пенсиону; однако королева решительно отвергла это предложение, заявив, что, вне всякого сомнения, ничего, кроме унизительного отказа, она от первого министра не получит. Тогда г-жа де Люин решила предпринять подобную попытку самостоятельно и, по собственному почину явившись к кардиналу, обрисовала ему положение, в котором оказалась королева. В ответ кардинал ограничился словами, что он обсудит это дело с генеральным контролером Орри.
При первой же деловой встрече с генеральным контролером кардинал действительно поговорил с ним о состоянии финансов королевы и приказал ему выдать ее величеству сто луидоров единовременно. Генеральный контролер, предупрежденный г-жой де Люин, открыто возмутился незначительностью этой суммы, со всем уважением заметив первому министру, что сто луидоров — это ровно столько, сколько он сам, Орри, простое частное лицо, дал бы своему сыну, если бы тот, подобно королеве, издержал все свои деньги на подаяния.
— Ну что ж, добавьте к этой сумме еще пятьдесят луидоров, — промолвил г-н де Флёри.
Однако Орри продолжал упорствовать, говоря, что и ста пятидесяти луидоров будет недостаточно и что он никогда не осмелится вручить королеве столь ничтожную сумму.