Страница 43 из 146
Регент, поставленный в еще более затруднительное положение, чем прежде, вынужден был заявить кардиналу, что больная пребывает в тяжелейшем состоянии и потому с визитом следует повременить. Кардинал, уставший от своих тщетных настояний, удалился, приказав перед этим кюре усердно блюсти обязанности своего священнического сана.
Испытывая сильное облегчение после ухода кардинала, регент очень хотел бы избавиться и от кюре. Однако тот прочно обосновался на посту у дверей спальни принцессы, и в течение двух дней и двух ночей, когда ему нужно было отойти, чтобы отдохнуть или что-нибудь поесть, его заменяли два священника, стоявшие на часах. В конце концов, когда опасность миновала, церковника сняли с караула, и больная обрела возможность думать лишь о восстановлении своего здоровья.
Несмотря на свой гнев против священников, она была охвачена страхом перед адом. Он производил на нее впечатление тем более сильное, что здоровье ее полностью не восстановилось, а ее любовная страсть была как никогда горячей. Рион, пользуясь советами герцога де Лозена, своего дяди, решил воспользоваться настроением любовницы, чтобы подтолкнуть ее к браку, который должен был успокоить ее совесть и обеспечить ей плотские наслаждения. Герцог де Лозен разработал план, обдумал все средства и все уловки, и Рион действовал сообразно его замыслу.
Они не встретили большого противодействия со стороны женщины, обезумевшей от любви, страшащейся дьявола и давно уже попавшей в рабство. Риону нужно было лишь приказать, чтобы она повиновалась; так он и поступил, и от замысла до его исполнения не прошло и четырех дней…
Герцогиня Беррийская умерла спустя очень короткое время.
Принцесса заболела 26 марта; Пасха в тот год пришлась на 9 апреля, и в Страстной вторник герцогиня была уже вне опасности. Следует знать, что у парижских приходов есть обычай разносить в течение Страстной недели облатки всем больным, если только те не принимают их для предсмертного причащения; достаточно лишь, чтобы эти люди были не в состоянии идти в церковь, дабы исполнять там пасхальные обряды. Так что были сразу две причины отнести облатку принцессе: состояние ее здоровья и праздничное время. Однако народу не суждено было увидеть исполнения этого святого долга, мотивы отказа стали известны, и из-за этого Пасхальная неделя прошла в Париже особенно тягостно.
Хотя принцесса и стояла на пути к выздоровлению, она была еще далеко не в состоянии выдерживать тяготы путешествия. Тем не менее, несмотря на все увещания, с которыми к ней обращались, в Страстной понедельник она отправилась в путь, намереваясь обосноваться в Мёдоне. Ее брак уже свершился, то есть она и Рион получили благословение весьма сговорчивого и хорошо оплаченного священника. Этого было вполне достаточно для того, чтобы успокоить или предвосхитить угрызения совести женщины, но явно не хватало для того, чтобы удостоверить бракосочетание принцессы крови, внучки короля.
Регент знал об этом браке, но противился ему довольно вяло. Он полагал, что если дочь снова впадет в состояние, в котором она уже побывала, то откровенность, проявленная в отношении кюре, сделает его более податливым и вынудит его избежать огласки. Однако снисходительность герцога была непостижима и заставляла думать, что между отцом и дочерью существует близость, превосходящая отцовскую и дочернюю любовь, и что отец опасается, как бы в приступе бешеной досады дочь не сделала некоего признания. К несчастью, все было вполне вероятно со стороны двух этих людей, настолько лишенных щепетильности и нравственных правил…
Через несколько дней принцесса пригласила своего отца приехать отужинать в Мёдоне, где она хотела устроить празднество. Дело было в первых числах мая… Она пожелала, чтобы ужин проходил на террасе, несмотря на все сделанные ей предостережения по поводу вечерней прохлады и опасности возврата болезни, ибо здоровье ее не укрепилось должным образом.
И то, что ей предвещали, произошло: у нее началась лихорадка, которая ее уже не отпускала. Поскольку регент оправдывал редкость своих визитов к ней занятостью делами, она приняла решение переехать в замок Ла-Мюэт, близость которого к Парижу должна была обязать отца видеться с нею чаще.
Переезд из Мёдона в Ла-Мюэт усугубил осложнения ее болезни. К середине июля ее здоровье настолько ухудшилось, что пришлось произнести при ней страшное слово "смерть". Однако принцесса не была испугана этим: она приказала отслужить в ее спальне мессу и приняла причастие при открытых дверях, как если бы давала праздничную аудиенцию. Мужество вдыхала в нее и поддерживала в ней гордыня, ибо, как только церемония завершилась, принцесса отпустила присутствующих и поинтересовалась у своих близких, не так ли умирают с величием…
Поскольку у врачей уже не оставалось надежды, было предложено дать ей эликсир Гарюса, который был тогда в большой моде. Гарюс прописывал его лично и при этом прежде всего запрещал давать больному какое-либо слабительное, говоря, что иначе его элексир обратится в яд. В течение нескольких минут больная, казалось, ожила, и это улучшение ее состояния продолжалось до следующего дня. Утверждают, что Ширак, оберегая честь врача, способного скорее пожертвовать больным, чем уступить славу излечения знахарю, дал принцессе слабительное, после чего ей тотчас же стало смертельно плохо, она впала в агонию и умерла в ночь с 20 на 21 июля. Гарюс во всеуслышание обвинил Ширака в убийстве, но тот ничуть не смутился, с презрением посмотрел на знахаря и покинул Ла-Мюэт, где ему нечего было больше делать.
Так в возрасте двадцати четырех лет скончалась принцесса, прославившаяся в равной степени умом, красотой, безрассудством и пороками. Ее мать и бабка встретили известие об этой смерти, выказывая более благопристойности, чем печали. Отец же ее пребывал в глубочайшей скорби, но вскоре, возможно даже не задумываясь об этом, он ощутил облегчение от того, что ему более не приходится испытывать на себе капризы и взрывы ярости безумицы и терпеть докуку от ее нелепого замужества…
Герцог де Сен-Симон утверждает, будто при вскрытии тела герцогини Беррийской обнаружилось, что она уже снова была беременна. В любом случае, после своих родов времени она даром не теряла. Однако Сен-Симон должен был быть осведомлен в этом вопросе, так как его жена, будучи придворной дамой принцессы, присутствовала при этом вскрытии.
Сердце ее отнесли в монастырь Валь-де-Грас, а тело — в Сен-Дени. При ее погребении не было траурной церемонии, и тело покойницы не окропляли святой водой; траурный кортеж был скромен, а во время церковной службы благоразумно воздержались от надгробного слова…
Еще одна пустячная подробность может дать некоторое представление о характере принцессы. В начале своей болезни она дала обет в течение полугода одеваться во все белое и так же одевать своих слуг и, дабы исполнить этот обет, приказала отделать карету, конскую упряжь и лакейские ливреи серебром, желая несколько облагородить роскошью эту монашескую набожность".
("Тайные записки о царствованиях Людовика XIV и Людовика XV" Дюкло.)
G
"Компания Индий выпустила с позволения короля около двухсот тысяч акций, каждая из которых оценивалась в две тысячи ливров звонкой монетой или приравненными к ней банковскими билетами; сумма эта подлежала выплате частями, раз в три месяца, но первые пятьсот ливров следовало заплатить немедленно, и за эти пятьсот ливров вам вручалась расписка; сама акция выдавалась только после полной выплаты двух тысяч ливров, а расписку давали с непременным условием, что если в очередной квартал вы не произведете в срок полагающейся платы, то все выплаченные вами ранее суммы погашаются и переходят в собственность компании. Все те, кто получал деньги в виде прибыли от городских ценных бумаг или от своих кредиторов и кто имел лишь не приносящие дохода банковские билеты, были вынуждены приобретать эти акции, тем более что цена в две тысячи ливров за каждую акцию казалась небольшой в сравнении с огромной выгодой, на которую все надеялись, и с доходами, которые именовались дивидендами. Все мчались на площадь, находившуюся возле улицы Урс, чтобы купить подорожавшие акции, не имея, впрочем, возможности поступить по-другому и с выгодой разместить деньги иначе. Это привело к тому, что акции стали торговаться на десять, двадцать, пятьдесят, сто и, наконец, на двести или триста ливров дороже, а к концу декабря они поднялись в цене на тысячу ливров; в итоге еще до того, как происходил второй платеж, акции торговались по три тысячи ливров. Так что человек, имевший десять акций, которые обошлись ему в пять тысяч ливров, в декабре обладал тридцатью тысячами ливров, а тот, у кого было сто акций, вместо пятидесяти тысяч ливров имел сто тысяч экю.