Страница 25 из 146
Должность аббатисы Шельской была куплена регентом у мадемуазель де Виллар, сестры маршала, получившей взамен пожизненную ренту в двенадцать тысяч ливров в год.
«Это была, — говорит Сен-Симон, — весьма странная аббатиса: то чрезмерно строгая, то напоминавшая монахиню лишь одеянием. Музыкантша, хирургиня, богословша, управительница — и все это перескакивая с одного занятия на другое, пресыщаясь ими и уставая от них».
В то самое время, когда умерла герцогиня Беррийская, а мадемуазель де Шартр сделалась аббатисой и сменила свое княжеское имя на скромное имя сестры Батильды, карьера Джона Ло достигла своего апогея, и весь Париж, устремлявшийся к улице Кенкампуа, принял странный облик, причиной которого явились совершившиеся социальные перемены.
И в самом деле, едва ли не все капиталы были затронуты, поколеблены, сокрушены или основаны вследствие странного головокружения, охватившего тогда всю Францию: люди приезжали из провинции, из Англии и даже из Америки, чтобы принять участие в этой удивительной игре с акциями, создававшей и разрушавшей капиталы за время между восходом и заходом солнца.
Только в период с 3 января по 1 апреля Джон Ло, в силу королевских указов, выпустил банковских билетов на семьдесят два миллиона ливров.
Было совершенно невозможно, чтобы регент отказал в контроле над финансами столь популярному человеку. И потому разговоры о том, чтобы предоставить ему этот контроль, шли постоянно; единственная причина, удерживавшая регента от такого решения, заключалась в том, что Ло не был католиком.
К счастью, Ло бы еще менее щепетилен, чем регент: вверенный заботам аббата де Тансена, он отрекся от своей веры и перешел в католичество.
Это отречение Ло доставило аббату де Тансену посольскую миссию в Риме.
Оно не было слишком дорогой ценой, ибо каждый день Ло добывал более чем странные указы, и было вполне очевидно, что гроза, мало-помалу собиравшаяся над ним, рано или поздно должна обрушить на его голову град и молнии.
Во-первых, это было постановление регентского совета, запрещавшее осуществлять посредством звонкой монеты какие бы то ни было платежи свыше шестисот ливров. Несколько месяцев спустя вышло новое постановление, согласно которому платежи не могли быть выше десяти ливров серебром и трехсот ливров золотом. Наконец, последнее вступившее в силу постановление запрещало кому бы то ни было, под страхом взыскания, хранить у себя дома более пятисот ливров в звонкой монете; этот запрет распространялся даже на религиозные и мирские общины.
Треть суммы, обнаруженной у нарушителя, получали в виде награды доносчики.
Тотчас же все запасы звонкой монеты были обменены на банковские билеты, что повысило общую стоимость акций банка Джона Ло, которая, если верить тому, что утверждал в 1767 году г-н де Неккер в своем «Ответе аббату Морелле», доходила до шести миллиардов ливров.
Что же касается самого Ло, то он менял свои деньги не на банковские билеты, а на поместья. В начале своей деятельности он купил у графа д’Эврё за 1 800 000 ливров графство Танкарвиль в Нормандии. Принцу де Кари-ньяну он предложил 1 400 000 ливров за Суассонский дворец; маркизе де Бёврон — 500 000 ливров за владение Лильбон и, наконец, герцогу де Сюлли — 1 700 000 ливров за принадлежавший ему маркизат Рони.
Регент же, в противоположность Ло, воспользовался доставшимися ему барышами лишь для того, чтобы осыпать ими весь мир, но не золотыми монетами, а бумажными деньгами. Он подарил миллион Парижскому Божьему приюту, миллион Парижской богадельне и миллион Сиротскому дому; полтора миллиона были употреблены им на то, чтобы освободить из заключения узников, попавших туда за долги; наконец, маркиз де Носе, граф де Ла Мот и граф де Руа получили из его рук вознаграждения по пятьдесят тысяч ливров каждый.
Герцог Бурбонский не последовал этому примеру; заполучив огромные суммы, он перестроил Шантийи и скупил все поместья, которые пришлись ему по вкусу. Он питал интерес к диким зверям и устроил зверинец куда лучше королевского; он любил роскошных скакунов и в один раз выписал из Англии сто пятьдесят скаковых лошадей, стоивших ему от тысячи пятисот до тысячи восьмисот ливров каждая. В течение одного-единственного празднества, которое он устроил в честь регента и несчастной герцогини Беррийской, празднества, длившегося пять дней и пять ночей, им было потрачено около двух миллионов.
Тем временем завершилась история с лопнувшим заговором Челламаре.
Князь, как мы уже говорили, был отпущен на свободу первым и выслан в Испанию.
Регент позвал к себе Лагранж-Шанселя, автора «Филиппик», и спросил его, действительно ли он думает о нем все то, что там сказано.
— Да, монсеньор, — дерзко ответил ему поэт.
— Тогда вам очень повезло, — промолвил регент, — ведь если бы вы написали подобные гнусности вопреки собственной совести, я приказал бы вас повесить.
И он удовольствовался тем, что сослал поэта на острова Сент-Маргерит, где тот оставался в течение трех или четырех месяцев. Но поскольку враги регента распустили слух, что он велел отравить там Лагранж-Шанселя, то по прошествии указанного времени принц не нашел лучшего средства опровергнуть эту новую клевету, чем открыть двери тюрьмы мнимому мертвецу, который поспешил вернуться в Париж, еще более преисполненный ненавистью и желчью.
Что же касается герцога де Ришелье, то, находясь в Бастилии, он заболел, и тогда герцогу Орлеанскому разъяснили, что если узнику не посчастливится и он умрет в тюрьме, то против жестокости регента начнется хор проклятий, способный замарать его память. В итоге регент позволил себе расчувствоваться.
Вначале он разрешил Ришелье выйти на свободу, но на условии, что герцогиня де Ришелье, его мачеха, и кардинал де Ноайль заберут его из Бастилии и будут держать в Конфлане до тех пор, пока у него не появятся силы выехать в свое поместье Ришелье, где он должен будет оставаться вплоть до получения нового приказа.
Так что 30 августа 1719 года Ришелье вышел из тюрьмы, отправился в Конфлан, через стены которого он стал перелезать по ночам уже через неделю, и, когда он уже был готов отправиться в изгнание, ему было дано разрешение провести в Сен-Жермене все то время, какое должна была длиться его ссылка.
Три месяца спустя он нанес регенту визит, имевший целью послужить их примирению. Регент, не умевший ненавидеть, протянул герцогу руку и обнял его.
Герцога и герцогиню дю Мен, напомним, препроводили: его — в замок Дуллан, ее — в цитадель Дижона. Оба они вышли из заключения еще до конца года, умиротворив регента: герцог дю Мен — безоговорочным запирательством, герцогиня дю Мен — полным признанием вины.
В замке Со они вновь встретились с маркизом де Помпадуром, графом де Лавалем, Малезьё и мадемуазель де Лоне, которые, выйдя из тюрьмы прежде их, дожидались там хозяев замка, чтобы возобновить те очаровательные празднества, какие Шольё, несчастный слепец, не имевший возможности видеть их, называл белыми ночами Со.
Что же касается кардинала де Полиньяка, то он даже не был арестован, и регент удовольствовался тем, что сослал прелата в его Аншенское аббатство.
Так что в конце ноября в Париже с немалым удивлением узнали об аресте четырех бретонских дворян, чье судебное дело было связано с заговором Челламаре.
В течение этого года и года предыдущего во внутренней политике Франции произошли большие изменения. Вначале, чтобы сделаться популярным, Регентство опиралось на Парламент и знать. Новое правительство выступало против той королевской власти, которая выглядела столь неповоротливой в руках Людовика XIV; оно пыталось управлять посредством утопий Фенелона и герцога Бургундского. Но вскоре было замечено, что возвращение Парламенту права ремонстраций воскресило оппозицию, а учреждение регентских советов породило немало затруднений. Поэтому право ремонстраций, дарованное Парламенту, мало-помалу у него забрали, а упраздненные советы заменили государственными секретарями.