Страница 18 из 146
Медаль несла на себе его изображение и следующую надпись:
PETRUS ALEXIEWITZ TZAR MAG. RUSS. IMP.[7]
На оборотной стороне была изображена богиня Славы и были выгравированы слова:
VIRES ACQUIRIT EUNDE.[8]
Эта любезность была ему весьма приятна; он никогда не видел ни столь хорошо отчеканенной медали, ни столь похожего собственного изображения.
В первый месяц Париж занимался исключительно царем; во второй месяц он производил меньшее впечатление, а в третий никто больше не обращал на него никакого внимания, поскольку все его уже видели.
Двадцатого июня он уехал на воды в Спа.
Тем временем великая тяжба, расколовшая знать Франции, все еще продолжалась; завещание Людовика XIV было признано недействительным, однако оставались в силе указ от 5 мая 1694 года, ставивший узаконенных принцев сразу после принцев крови, выше пэров, и указ от июля 1714 года, гласивший, что в случае вымирания законных принцев династии Бурбонов годными к наследованию престола становились герцог Менский и граф Тулузский, а также их законные дети.
Эти два эдикта тяготили всю знать Франции.
Пэры и законные принцы подали прошение.
Любопытнее всего в прошении принцев крови было то, что, вопреки высказыванию Людовика XIV, изрекшему, что, обязанный своей короной лишь Господу, он может передать ее кому угодно, принцы крови заявляли, что важнейшее право нации состоит в том, чтобы самостоятельно распоряжаться короной в случае пресечения королевского рода.
Как видим, с требованием признания законности выборов и всеобщего избирательного права выступила сама знать, за это высказались сами принцы крови в своем прошении от 22 августа 1716 года.
Второго июля 1717 года в ответ на это прошение воспоследовал указ, который отменял июльский указ 1714 года и декларацию 1715 года и лишал узаконенных принцев права именоваться и считаться принцами крови, но сохранил за ними те почести, какими они пользовались до этого в Парламенте, то есть старшинство и положение выше пэров.
За вычетом этой последней прерогативы, сохраненной за ними, узаконенные принцы оказались полностью лишены необычных почестей, которыми они были окружены вследствие слабодушия старого короля.
Пока разрешалась эта великая тяжба, вспыхнула еще одна распря, не менее серьезная, которая, как и первая, могла быть разрешена лишь регентским советом.
Через несколько дней после того, как юный король перешел в мужские руки, он пожелал отправиться на Сен-Жерменскую ярмарку, незадолго до этого открывшуюся.
Вначале казалось, что нет ничего проще, чем доставить ему это развлечение; но, когда нужно было рассаживаться по каретам, герцог Менский и г-н де Вильруа не смогли договориться по поводу того, какое место каждому из них следовало занять в карете короля, поскольку г-н де Вильруа, будучи его воспитателем, настаивал на том, что он обязан уступать первое место лишь принцам крови.
Уладить это затруднение немедленно не удалось; король, весь в слезах, вернулся в свои покои и был лишен возможности увидеть Сен-Жерменскую ярмарку.
Между тем зрение герцога Орлеанского сделалось настолько плохим, что ему стала угрожать полная слепота и начал обсуждаться вопрос о том, чтобы в случае его абсолютной слепоты лишить его должности регента и передать ее герцогу Бурбонскому.
Причиной этого заболевания, угрожавшей зрению регента полным угасанием, был официально назван удар ракеткой, который регент будто бы нанес себе сам, играя в мяч на закрытой площадке.
Но, хотя регент был почти слеп, он вовсе не был глух.
Он услышал какие-то смутные разговоры о намерении заместить его герцогом Бурбонским, стал выяснять подоплеку подобных слухов и, отыскав их источник, в итоге докопался до заговора и пришел к убеждению, что авторами слухов были канцлер д’Агессо и кардинал де Ноайль.
Тотчас же герцог Орлеанский принял решение наказать виновных, и, беседуя однажды с герцогом де Ноайлем, председателем финансового совета, а также с г-ном де Портайлем и г-ном де Фуркё, членами Парламента, принц навел разговор на своего канцлера, стал жаловаться, что тот недостаточно угождает его желаниям, и заявил собеседникам, что он уже почти решил заменить его.
Герцог де Ноайль, никоим образом не догадывавшийся, как обстоят дела, стал защищать канцлера куда горячее, чем он делал бы это, если бы его предупредили.
Оба советника почуяли грядущую опалу и очень скоро умерили пыл, с каким они, подобно герцогу де Ноайлю, начали было защищать г-на д’Агессо.
Впрочем, каждый из них питал надежду, что именно он займет место г-на д’Агессо в случае его отставки.
И вот как раз в этот момент разговора придверник доложил о приходе г-на д’Аржансона, открыв обе половинки двери, и эта почесть, оказанная рядовому начальнику полиции, весьма удивила присутствующих.
Однако регент почти сразу же разъяснил им эту загадку.
— Господа, — произнес он, обращаясь к своим собеседникам, — представляю вам нового хранителя печати.
С этими словами, вынув из кармана приказ о назначении д’Аржансона, принц собственноручно приложил к этому документ печать и подал его начальнику полиции.
— Судя по тому, что сейчас происходит, — промолвил герцог де Ноайль, совершенно ошеломленный случившимся, — мне, видимо, ничего не остается, как удалиться, ибо понятно, что я имею несчастье пребывать в полной немилости.
— Именно так, сударь, — ответил регент.
Герцог де Ноайль удалился.
После этого принц обратился к обоим советникам.
— Господа, — произнес он, указывая им на д’Аржансона, — я представляю вам не только господина канцлера, но еще и главу финансового совета.
Оба парламентских чина поклонились и вышли, чтобы не быть обязанными приносить свои поздравления г-ну д’Аржансону.
Что же касается кардинала де Нойля, то какое-то время он еще оставался во главе совета по делам веры, но вскоре его место заняли два вождя партии молинистов: кардинал де Роган и кардинал де Бисси.
Незадолго до этого небольшого переворота в правительстве герцог Орлеанский и сам затеял спор по поводу старшинства, довольно любопытный в том отношении, что он показывает, какое значение все придавали в ту эпоху почестям, которые в наше время, на глазах у нас, уже совершенно устарели.
В 1716 году герцог Орлеанский не принял участие в крестном ходе, совершавшемся в день Успения Богоматери.
Однако, поскольку Сен-Симон бросил ему упрек по поводу столь дурного примера, он решил, что в следующем году будет участвовать в этом торжественном шествии.
И вот, когда приблизился этот день, он обратился к Парламенту с вопросом, какое положение ему предстоит занять в этой церемонии и на каком месте он должен будет в качестве регента представлять особу короля.
Палаты дважды собирались по этому поводу, и первый президент ответил принцу, что, согласно обычаю, регент, будучи членом Парламента, должен идти между двумя президентами.
Получив этот ответ, герцог Орлеанский послал чиновникам Парламента и капитулу собора Парижской Богоматери письмо, которым его величество объявлял, что он испытывает огромное желание участвовать в крестном ходе, дабы подать пример своему народу и исполнить долг благоговения перед Пресвятой Девой, но, поскольку ему сказали, что чрезмерная жара может нанести вред его здоровью, он попросил герцога Орлеанского принять вместо него участие в этом торжественном шествии, дабы молить небеса о помощи Французскому королевству, и потому он повелевает относиться к господину регенту, как к нему самому, ибо господин регент представляет его особу.
В итоге его королевское высочество шел в крестном ходе один, впереди первого президента.
VIII
Любовные похождения д’Аржансона. — Переплавка монет. — Увещания со стороны Парламента. — Заседание Парламента с участием короля. — Дюбуа в Лондоне. — Дипломатические интриги. — Алмаз. — Заключение мирного договора. — Альберони и герцог Вандомский. — Макаронник. — Княгиня дез Юрсен. — Заговор. — Арест Порто-Карреро. — Выдворение Челламаре. — Ришелье сохраняет присутствие духа. — Заговорщики подвергнуты тюремному заключению. — Смерть Карла XII.