Страница 70 из 192
— Еще бы! Душенька моя, когда у вас был повод веселиться, следовало веселить других, и теперь, когда у вас есть повод печалиться, другие печалились бы вместе с вами!..
Но затем, поскольку маршал де Грамон был человек весьма скептичный и мало верил в дружбу, признательность, преданность, словом, во все те мещанские добродетели, какие при дворе считались вздором, он вполголоса добавил, несомненно вступая в сделку со своей совестью:
— Может быть!
Когда настал день родов, камеристка г-жи де Монтеспан, к которой король и маркиза имели полное доверие, отправилась в карете без гербов на улицу Сент-Антуан к весьма известному в то время акушеру Клеману, чтобы спросить его, согласится ли он поехать вместе с ней к одной женщине, у которой вот-вот начнутся родовые схватки; однако, дав согласие последовать за ней, он не должен будет возражать, что ему завяжут глаза, чтобы он не знал, куда его везут.
Клеман, которому подобные предложения делали чуть ли не каждый день и который всегда был расположен их принимать, принял и это, позволил завязать ему глаза, сел вместе с камеристкой в карету и, когда ему разрешили снять повязку, обнаружил, что он находится в великолепных покоях.
Однако наблюдения Клемана над роскошным убранством покоев продолжались недолго, поскольку находившаяся в комнате служанка почти сразу же погасила свечи, так что комната освещалась теперь лишь пылавшим в камине огнем. И тогда король, скрывавшийся за занавеской постели, сказал акушеру, что бояться ему нечего, что его пригласили оказать услугу и что услуга эта будет хорошо вознаграждена. Клеман ответил ему, что он совершенно спокоен и решительно ничего не боится. Подойдя к пациентке, он пощупал ее пульс и, увидев, что спешить не стоит, добавил:
— Однако я хотел бы кое-что узнать.
— Что именно?
— Дозволено ли в этом гостеприимном доме попить и поесть? Меня застали врасплох, так что я умираю с голоду, и, если бы мне что-нибудь подали, это доставило бы мне большое удовольствие.
Король засмеялся и, не дожидаясь, пока какая-нибудь из двух находившихся в комнате служанок прислушается к желанию, высказанному врачом, сам подошел к шкафу, взял оттуда баночку варенья и поставил ее на стол, затем взял из другого шкафа хлеб и тоже подал его акушеру.
Клеман с большим аппетитом поел, а поев, поинтересовался, не подадут ли ему что-нибудь выпить. Король тотчас же пошел за стаканом и бутылкой вина и несколько раз подряд наливал его врачу. После первого стакана Клеман, обратившись к королю, спросил:
— А вы, сударь, не выпьете со мной стаканчик вина?
— Нет, — ответил король, — у меня нет желания пить.
— Тем хуже, — промолвил Клеман, — тем хуже! Это навредит больной, и если вы хотите, чтобы она разрешилась от бремени поскорее, то следует выпить за ее здоровье!
В эту минуту г-жа де Монтеспан ощутила первые схватки, и разговор прервался. Людовик XIV вместе с акушером бросились к ней; король взял ее за руки, и роды начались; они были трудными, но непродолжительными, и г-жа де Монтеспан родила мальчика.
После этого Людовик XIV снова налил Клеману вина, а затем, поскольку акушеру нужно было осмотреть роженицу, чтобы выяснить ее состояние после родов, король опять спрятался за занавеску.
Все было хорошо, и Клеман, удостоверившись, что роженица вне всякой опасности, позволил завязать ему снова глаза и отвести его в карету. По дороге сопровождавшая его женщина вручила ему кошелек, в котором было сто луидоров.
Клеман лишь позднее узнал, с кем он имел дело, и только тогда рассказал об этом приключении в таком виде, в каком мы его здесь изложили.
Мальчик, которому он помог появиться на свет, был не кто иной, как будущий Луи Огюст де Бурбон, герцог Менский, которого Людовик XIV назначил впоследствии наследником короны.
Он родился 31 марта 1670 года.
Вспомним теперь то, что мы рассказывали о Лозене, о его любовной связи с Великой Мадемуазель, о брачном союзе, согласие на который король сначала дал, а затем взял назад, и скажем несколько слов о великом бедствии, низвергшем этого человека с высот его необычайной карьеры.
Ничто, казалось, не изменилось в отношении короля к Лозену с тех пор, как он запретил ему помышлять о женитьбе на мадемуазель де Монтеспан; напротив, поскольку Лозен, по крайней мере внешне, покорился этому приказу, причем достаточно спокойно, король явно возвратил ему всю свою прежнюю дружбу. Во время поездки во Фландрию, целью которой было сопроводить герцогиню Орлеанскую в Дюнкерк, г-ну де Лозену было даже поручено командовать войсками, сопровождавшими короля, и он исполнял командирские обязанности с величайшей учтивостью и приветливостью. Так что по возвращении все полагали, что он пользуется еще большим доверием короля, чем прежде.
Лозен первый из всех был уверен, что карьера его полностью восстановлена, забыв при этом о двух своих врагах, Лувуа и г-же де Монтеспан: о фаворитке, то есть женщине, более всего необходимой для плотских наслаждений государя, и о военном министре, то есть человеке, более всего необходимом для удовлетворения честолюбия короля.
Оба они объединились против г-на де Лозена и пользовались каждым представившимся им случаем: фаворитка напоминала королю об обидных речах Лозена, министр говорил о переломленной шпаге; маркиза ставила в вину Лозену расхищение богатства мадемуазель де Монпансье, Лувуа рассуждал о дерзости заключенного в тюрьму фаворита, когда тот на протяжении нескольких дней отказывался от должности командира королевской гвардии, которую король милостиво предложил ему взамен должности главнокомандующего артиллерией. Утверждали, что Лозен, который неподобающим образом вел себя со своей достославной любовницей, ответил, когда его в этом упрекнули, что французские принцессы хотят, чтобы их держали в узде. Королю передавали, что однажды этот захудалый провинциальный дворянчик вытянул в сторону внучки Генриха IV свои ноги в забрызганных грязью сапогах и сказал:
— Луиза де Бурбон, стяни-ка с меня сапоги!
Действуя подобным образом, Лувуа и г-жа де Монтеспан в итоге добились согласия короля на арест этого наглеца и заключение его в государственную тюрьму.
Весь 1671 год прошел в описанных нами интригах, а Лозен не замечал в короле никакой перемены по отношению к нему. Даже г-жа де Монтеспан, казалось, совершенно с ним помирилась, и, поскольку Лозен очень хорошо разбирался в драгоценных камнях, она часто поручала ему оправлять у ювелиров принадлежавшие ей камни. И вот в один из ноябрьских вечеров шевалье де Фурбену, командиру королевской гвардии, был дан приказ арестовать г-на де Лозена. Он отправился к герцогу; но, как выяснилось, утром г-жа де Монтеспан поручила Лозену поехать в Париж, чтобы договориться с ее ювелиром по поводу какой-то оправы, и он все еще не вернулся. Поставив у его дома часового, г-н де Фурбен дал приказ известить его, как только г-н де Лозен вернется. Час спустя гвардеец доложил своему командиру, что тот, кого ему приказано арестовать, только что приехал. Господин де Фурбен тотчас же расставил часовых вокруг дома и, войдя в дом, застал г-на де Лозена спокойно сидящим у камина; Лозен, едва завидев посетителя, поклонился ему и поинтересовался у него, не от имени ли короля тот за ним явился. Господин де Фурбен ответил, что он действительно явился от имени короля, но для того, чтобы потребовать у г-на де Лозена его шпагу, и добавил, что приказ этот он выполняет с великим сожалением, но исполняемая им должность не позволила ему отказаться от возложенного на него поручения.
О сопротивлении речи быть не могло. Лозен спросил, позволено ли ему увидеться с королем, и, получив от г-на де Фурбена отрицательный ответ, в ту же минуту отдал свою шпагу. Однако это безоговорочное подчинение приказу короля не помешало тому, что Лозена всю ночь продержали под надзором стражи, словно преступника, а наутро передали в руки г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров, который, имея приказ г-на де Лувуа, отвез арестованного вначале в Пьер-Ансиз, а оттуда в Пиньероль, где его заключили в комнату с железными решетками, не разрешив ему ни с кем разговаривать.