Страница 57 из 192
Однако Людовик XIII был не так привередлив, как Бассомпьер или Сен-Симон: этот небольшой замок доставлял ему удовольствие. Он провел в нем зиму 1632 года, а затем всю масленицу и всю осень следующего года. Однажды вечером, обходя это имение, которое он считал единственным поместьем, принадлежащим лично ему, король в минуту восторга обратился к герцогу де Грамону:
— Маршал! Вы помните, что там стояла ветряная мельница?
— Да, государь, — ответил маршал, — этой ветряной мельницы уже нет, но ветер там дует по-прежнему.
Людовик XIII вернулся в Версаль после рождения Людовика XIV и, желая увековечить это великое событие, прикупил землю, отодвинул стену и обнес ею купленную землю, названную им боскетом Дофина.
Это та самая земля, на которой в наши дни находится Северная шахматная посадка, именуемая Каштанником.
Примерно в 1662 году Людовик XIV серьезно настроился сделать из Версаля королевскую резиденцию. До этого лишь некоторые перемены в садах были осуществлены знаменитым Ленотром.
Король призвал Мансара и Лебрена; Мансар разработал планы, а Лебрен подготовил эскизы. Однако окончательное решение Людовик XIV принял только в 1664 году. День 7 мая 1664 года был выбран им для того, чтобы устроить в садах Версаля празднество того же рода, что за три года до этого давал королю несчастный Фуке в садах Во. Герцог де Сент-Эньян был распорядителем этого празднества, темой которого должен был стать «Неистовый Орландо». Благодаря изобретательности итальянского театрального машиниста Вигарани сады Версаля превратились во дворец Альцины, и представления, следовавшие одно за другим, составили нечто вроде поэмы, которой предстояло длиться три дня и которая получила название «Увеселения волшебного острова».
На третий день, в том же дворце Альцины, была представлена «Принцесса Элиды» Мольера. Если у кого-нибудь есть сомнения в том, что это празднество было устроено в честь мадемуазель де Лавальер, то, чтобы развеять их, достаточно лишь вспомнить следующие стихи, которые в первой сцене пьесы произносит Арбат, наперсник царя Эвриала, обращаясь к своему повелителю:
За чувства нежные мне ль, принц, вас осуждать,
Когда причину их сумел я отгадать?
Скорбь дряхлых дней моих не получила власти
Родить в душе вражду к восторгам сладким страсти,
И, хоть моя судьба уже близка к концу,
Скажу я, что любовь подобным вам к лицу;
Что дань, платимая чертам лица прекрасным,
Душевной красоты залогом служит ясным,
Что, если никогда принц не бывал влюблен,
Не будет милостив, велик не будет он.
Мне это качество любезно во владыке:
В сердечной нежности я вижу знак великий,
Что не напрасно мы от принца много ждем,
Коль склонная к любви душа заметна в нем.
Поможет эта страсть — а ведь она всех краше —
Всем добродетелям проникнуть в души наши;
Деяний доблестных она родная мать,
И всем героям пыл ее пришлось узнать.[26]
Впрочем в этой пьесе, в которой Мольер изобразил короля и его любовницу, он пожелал представить заодно и себя, и раз уж он на минуту сделался придворным, то ему захотелось, чтобы хотя бы из насмешливых уст театральной маски прозвучала лесть в его адрес.
Исполняя роль шута, он говорил о себе:
То, что он шут, поверь, мой выбор не порочит —
Он не такой дурак, каким казаться хочет,
И, вопреки всему, он разумом своим
Нередко выше тех, кто тешится над ним.
В следующий понедельник Мольер разыграл, по-прежнему в Версале и по-прежнему в присутствии короля и всего двора, три первых действия «Тартюфа». Король нашел сцены хорошо построенными, а стихи превосходными, но запретил Мольеру представлять пьесу публике, поскольку, по его словам, трудно отличить истинно набожных людей от святош.
Несчастному Мольеру, сделавшемуся придворным и нарядившемуся шутом, чтобы проложить дорогу своему «Тартюфу», суждено было увидеть эту комедию, которую он уже в то время считал своим шедевром, приговоренной к небытию одним словом короля!
Людовик XIV остался доволен тем впечатлением, какое произвело это празднество, и решил приступить к возведению Версальского дворца. Мансар предложил королю снести маленький замок Людовика XIII, жалкая архитектура которого неизбежно обезобразила бы роскошь нового здания. Но сын благоговел перед этим убежищем, где его отец обретал столь редкие для его царствования минуты покоя, и потому приказал, чтобы карточный замок был встроен в мраморный дворец, даже если бы это повредило общему замыслу.
В итоге в конце 1664 года был заложен фундамент величественного сооружения, которому предстояло поглотить сто шестьдесят пять миллионов сто тридцать одну тысячу четыреста девяносто четыре ливра.
То была блистательная эпоха царствования Людовика XIV. Именно этим промежутком времени датируется исполнение планов, которые в тиши кабинета Кольбер и он задумывали во славу Французского королевства. Было преобразовано управление финансами, допускавшее прежде слишком много произвола, как это можно видеть по богатству Фуке; регулярно поощрялись литераторы, и Людовик XIV не раз отмечал на полях указов причины подобных поощрений. Возникало новое сообщество, которому предстояло создать то, что позднее было названо литературой великого века. Мольер, Буало, Расин, Лафонтен и Боссюэ, появление на свет которых мы упоминали в связи с рождением Людовика XIV, набирали силу вместе с ним; Корнель время от времени еще метал свои драматургические молнии, озарявшие его эпоху. Воспользовавшись бережливостью, которую Мазарини соблюдал при раздаче королевских орденов, Людовик XIV, без нарушения статутов, за один раз пожаловал в кавалеры ордена Святого Духа семьдесят человек и, из особого уважения к принцу де Конде, предоставил ему право одного награждения: принц пожаловал этот орден Гито, ординарному дворянину своих покоев, племяннику знакомого нам Гито. Но этим дело не ограничилось: помимо этой государственной награды, которая была завещана ему Генрихом III для блеска дворянства и должна была возвеличивать благородство происхождения и вознаграждать за общественные заслуги, Людовик XIV, дабы воздавать за оказанные лично ему услуги и прославлять дарованные от его имени привилегии, придумал новую награду, которая, не подчиняясь никаким правилам, зависела исключительно от его воли и которую он давал или отбирал назад по собственной прихоти: это было позволение носить голубой камзол, подобный его собственному. Такое позволение сопровождалось грамотой и чрезвычайно ценилось, поскольку те, кто носил такой камзол, имели право находиться рядом с королем на охоте и сопровождать его на прогулках. Начиная с этого времени фавориты короля, которым повезло больше, чем солдатам, получили форменное платье: теперь их можно было распознавать и им можно было завидовать. Принц де Конде, победитель при Рокруа, Лансе и Нёрдлингене, домогался такого камзола и получил его, но не потому, что он выиграл четыре или пять крупных битв или два десятка отдельных сражений, а потому, что с салфеткой в руках он смиренно прислуживал королю на канале Фонтенбло. Но, наряду с этими легкомысленными установлениями, несшими, однако, на себе отпечаток возрастающей власти повелителя и грядущего обожествления короля, основываются мануфактуры, которым предстояло поставить Францию торговую на один уровень с Францией духовной; из французских гаваней выходят корабли, удивляя наших соседей, которые и не знали, что у нас есть флот; императору посылается помощь против турок; герцогу де Бофору поручено руководить Джиджелийской экспедицией, предшественницей Кандийской, где он сложит голову; постройка Лувра завершается в то самое время, когда начинается постройка Версаля; учреждается Французская Ост-Индская компания; от имени короля приобретается мануфактура Гобеленов, управлять которой позднее будет Лебрен. Наконец, обретя могущество внутри Франции, Людовик хочет, чтобы его уважали и вне ее пределов: Испания и Рим отваживаются забыть о знаках уважения, которые они обязаны оказывать будущему повелителю Европы, но, несмотря на мирскую мощь первой и духовную мощь второго, мы вынуждаем их поплатиться за это.