Страница 55 из 192
В кабинете короля находился Лионн, бледный, осунувшийся и еле живой. Людовик пытался утешить его.
— Сударь, — говорил он ему так, что Бриенн мог слышать его слова, — все это личные проступки самого Фуке. Вы были его другом, мне это известно, но я доволен вашей службой. Бриенн, продолжайте принимать от господина де Лионна мои тайные приказания! Наше неблаговоление к Фуке не имеет к нему никакого отношения.
В тот же день Фуке был препровожден в ту самую тюрьму города Анже, которую он приготовил для Кольбера, а Людовик XIV уехал в Фонтенбло.
Охота короля закончилась.
По возвращении короля мадемуазель де Лавальер, пребывавшая в восторге от того, что он вернулся, и в счастье от того, что она снова видит его, отдалась возлюбленному; это было последнее сопротивление, которое Людовик XIV испытал в своем королевстве.
Происшедшее воспринималось всеми как событие чрезвычайно серьезное, но по сути это событие было куда серьезнее, чем казалось. Это была не только долго подавляемая и в конце концов прорвавшаяся наружу ненависть короля; не только внезапно рухнувшая грандиозная карьера; не только беда человека, которому предстояло умереть в безвестности в какой-то мрачной и неведомой темнице, нет: это была последняя борьба распорядительной власти с властью королевской; это было более, чем падение министра, это было падение министерской системы управления.
Всем известно, какой отзвук получили арест Фуке и суд над ним. Что бы ни говорила мрачная и презрительная людская опытность, тот, кто сеет благодеяния, не всегда пожинает неблагодарность: Фуке имел большое число друзей, и кое-кто из них, разумеется, предал его, но было и много тех, кто остался верен ему, и, к чести литературы будет сказано, г-жа де Севинье, Мольер и Лафонтен оказались среди них. Более того, приверженцы Фуке не ограничились лишь тем, что восхваляли его, они еще и нападали на его врагов. Не смея винить короля, они винили Кольбера. Гербом Кольбера был уж, подобно тому как гербом Фуке была белка, — такие вот говорящие сами за себя гербы подарил им случай. После ареста Фуке стали изготавливать коробки с сюрпризом: в них находилась белка, а под вторым дном скрывался уж, который выскакивал оттуда и до смерти жалил белку прямо в сердце. Такие коробки мгновенно вошли в моду, и тот, кто их изобрел, заработал на этом целое состояние.
Поскольку Фуке имел друзей преимущественно среди литераторов, то именно литераторы нападали на Кольбера с наибольшим ожесточением. Вот один из сонетов, направленных против этого ставленника Мазарини, который, впрочем, именно посмертному покровительству кардинала был, наверное, обязан большей части преследовавшей его ненависти:
Министр скупой, трусливый, раб ничтожный!
С утра до ночи стонешь ты под гнетом дел,
Но жертвой ненависти быть назначен твой удел.
Лишь призрак ты, что чтим под званьем ложным!
Ты видишь, сколь предел величия опасен,
Ужасной участи Фуке ты должен сострадать,
А не тайком к постыдному концу его толкать:
Быть может жребий твой не менее ужасен!
Фортуна нам невзгоду за невзгодой шлет,
Кто знает, может, и тебя подобное паденье ждет?
С той высоты, куда вознесся ты, безвинным не сойти!
Остерегись же к мести государя призывать!
Раз будет у тебя нужда в нем милость обрести,
Не побуждай его с жестокой строгостью карать!
Кроме того, враги Кольбера внесли небольшое изменение в его герб: на нем был изображен уж, выползающий из болота, на которое бросает свои лучи солнце, и стоял девиз: «Ех solo et luto».[24]
XXXVI. 1661 — 1666
Рождение дофина. — Состояние умов в то время. — Первая ссора короля с мадемуазель де Лавальер. — Она удаляется к монахиням-кармелиткам в Шайо. — Примирение. — Начало сооружения Версальского дворца. — «Принцесса Элиды». — «Тартюф». — Производство в кавалеры ордена Святого Духа. — Голубой камзол. — Могущество Франции. — Мадемуазель де Лавальер становится матерью сначала дочери, а затем сына. — Подробности о герцоге де Ла Мейре. — Ботрю. — Забавные истории о нем. — Болезнь королевы-матери. — Герцогиня Орлеанская и граф де Гиш. — Ссора и примирение. — Кончина Анны Австрийской. — Суждение о ее характере и ее образе действий.
Первого ноября 1661 года, за семь минут до полудня, королева родила в Фонтенбло дофина. Придворные в беспокойстве бродили по Овальному двору, ибо родовые схватки у королевы продолжались уже целые сутки, как вдруг король распахнул окно и закричал:
— Господа! Королева родила мальчика!
Людовика XIV не оставляла истинно королевская удача. Пиренейский договор положил конец великим войнам; Мазарини, подавлявший его волю, умер; Фуке, вызывавший у него зависть, пал; королева, которую он не любил, родила ему сына; мадемуазель де Лавальер, которую он любил, обещала ему счастье.
Так что везде царил покой, и потому можно было предаваться увеселениям, которых в резиденциях Людовика XIV становилось все больше.
Оппозиция дворянства, со времен Франциска II не раз погружавшая Францию в скорбь, была уничтожена; оппозиция Парламента, со времен Матьё Моле не раз переворачивавшая Париж вверх дном, исчезла; оппозиция народа, со времен возникновения коммун проявлявшая себя в противодействии верховной власти то открыто, то подспудно, впала в спячку. Единственной оставшейся оппозицией была оппозиция литературы.
В то время, как и сегодня, а впрочем, как и всегда, во Франции имелись две литературные школы. Однако на этот раз их разделяли вопросы политики.
Существовала старая, фрондистская школа, включавшая в себя Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, Корнеля и Лафонтена.
И существовала новая, роялистская школа, к которой относились Бенсерад, Буало и Расин.
Ларошфуко выражал свое несогласие в «Максимах», Бюсси-Рабютен — в «Любовной истории галлов», Корнель — в своих трагедиях, Лафонтен — в своих баснях.
Бенсерад, Буало и Расин все расхваливали, несмотря ни на что.
Была еще г-жа де Севинье, нечто вроде золотой середины: она восхищалась Людовиком XIV, не любя его, и, не смея признаваться в своей неприязни к новому двору, то и дело позволяла себе проявлять свое благожелательное отношение к прежнему.
Что же касается религиозной войны, которой позднее предстояло вспыхнуть снова с такой злобой с одной стороны и с таким ожесточением с другой, то она почти затихла, и кальвинистов мало-помалу лишали преимуществ, дарованных им Нантским эдиктом. Со времен захвата Ла-Рошели у них не было более ни крепостей, ни укрепленных замков, ни организованного войска. Но, вместо всего этого материального и осязаемого противодействия, дававшего о себе знать пушками и крепостными стенами, камнями и бронзой, существовало противодействие глухое, подспудное, живое — то было увеличение числа приверженцев новой веры, которое подпитывалось старыми корнями кальвинизма, вжившимися в почву, и поддерживалось чужеземными сектами, естественными союзниками реформированной религии во Франции. Невидимая глазу, эта грядущая опасность воспринималась, однако, умом, а скорее, инстинктом, и по легкому дрожанию земли чувствовалось, что она служит могилой погребенного гиганта, но погребенного живым.
Тем не менее внутри королевства, как мы уже сказали, все было спокойно, и ничто не мешало ни любви, ни празднествам Людовика XIV.