Страница 45 из 192
Кардинал ответил ему по-итальянски:
— Прошу вас, сударь, уведомить его святейшество, что я умираю его покорнейшим слугой и весьма обязан ему за отпущение грехов, которое он мне даровал и в котором, по моему ощущению, у меня есть большая нужда; препоручите меня его святым молитвам.
Он очень тихо добавил еще несколько слов, но их никто не расслышал.
После этого его соборовали.
С этой минуты придворных не впускали более в комнату умирающего, за которым ухаживал кюре церкви святого Николая-в-Полях. Войти к Мазарини могли лишь король, королева и Кольбер.
Король пришел повидаться с ним и спросить у него последних советов.
— Государь! — промолвил Мазарини. — Умейте уважать себя сами, и вас будут уважать другие; не берите себе никогда первого министра и во всех случаях, когда вы будете иметь нужду в толковом и преданном человеке, пользуйтесь услугами господина Кольбера.
Перед своей смертью кардинал решил пристроить обеих оставшихся незамужними племянниц; одна из них, Мария Манчини, бывшая возлюбленная короля, была обручена с доном Лоренцо Колонна, коннетаблем Неаполя, другая, Гортензия Манчини, — с сыном маршала де Ла Мейре, поменявшим свое имя на титул герцога Мазарини. Гортензия, которую дядя всегда держал в состоянии, близком к нищенскому, сама рассказывает о счастье, которое она испытала, когда сразу после заключения ее брака дядя пригласил ее пройти в кабинет, где среди прочих свадебных подарков оказался ларец, содержавший в себе десять тысяч пистолей золотом, то есть более ста тысяч ливров. Гортензия тотчас же позвала брата и сестру и подвела их прямо к этой сокровищнице. Они набрали себе в карманы столько пистолей, сколько там могло поместиться, а затем, когда на дне ларца осталось около трех сотен луидоров, открыли окна и стали горстями кидать монеты во двор дворца Мазарини, заставляя драться из-за них толпу оказавшихся там лакеев и крича им:
— Crepa adesso! Crepa! («А теперь пусть подыхает, пусть подыхает!»)
Кардинал, узнав об этой расточительности, а возможно, и об этой неблагодарности, тяжело застонал на своем смертном одре в Венсенском замке, ибо в это самое время его одолел страх почти такой же жестокий, как страх смерти.
Дело заключалось в том, что Мазарини испытывал угрызения совести из-за накопленного им богатства.
Ришелье, происходивший из благородной семьи и знатного рода, сознавал свое право на княжеское состояние, тогда как Мазарини, сын рыбака, человек ничтожный, выскочка, удивлявшийся собственному богатству, в минуту смерти с ужасом обнаружил, что ему предстоит оставить своим родственникам более сорока миллионов.
Правда, его духовник, славный монах-театинец, ужаснувшийся этому огромному богатству, в котором как в грехе признался на исповеди Мазарини, без обиняков сказал ему:
— Монсеньор, вы будете прокляты, если не возвратите неправедно нажитое богатство!
— Увы, святой отец, — ответил Мазарини, — все это я получил по милости короля.
— Пусть так, — продолжал театинец, который не позволял сбивать себя с толку словесами и никогда не шел на сделки со своей совестью, — но следует отличать то, что дал вам король, от того, что вы присвоили себе сами.
— Ах! — воскликнул кардинал. — Если так, то придется возвратить все!
Потом, подумав с минуту, он сказал:
— Пусть позовут ко мне господина де Кольбера: он найдет средство все уладить.
Кольбера позвали. Как известно, это был ставленник кардинала, и именно его министр особо рекомендовал королю.
Кольбер явился. Мазарини рассказал ему о своем затруднительном положении, и Кольбер дал кардиналу совет с целью примирить угрызения совести умирающего с его желанием не выпускать свое несметное богатство из рук семьи. По мнению Кольбера, кардиналу следовало сделать на имя короля дарственную на все свое состояние, которую Людовик XIV по своему королевскому великодушию непременно должен был тут же уничтожить. Этот выход понравился кардиналу, и 3 марта он сделал дарственную запись на имя короля. Но прошло три дня, а король так и не вернул дарственной. Кардинал пришел в отчаяние и, ломая руки, восклицал:
— Несчастная моя семья! Увы, она останется без куска хлеба!
Наконец 6 марта Кольбер с великой радостью принес кардиналу его дарственную запись, от которой король отказался, позволив умирающему располагать всем своим имуществом так, как ему заблагорассудится.
— Ну вот, отец мой! — обратился Мазарини к своему строгому духовнику, показывая ему дарственную запись, отвергнутую королем. — Осталась ли теперь у вас еще какая-нибудь причина не давать мне отпущение грехов?
У славного театинца не было больше никаких причин для этого, и он отпустил умирающему его грехи.
Тогда кардинал достал из-под подушки заготовленное заранее завещание и вручил его Кольберу.
В это время кто-то тихо постучал в дверь. Поскольку входить в комнату кардинала запрещалось, Бернуин вышел, чтобы выставить посетителя вон.
— Кто это был? — спросил Мазарини камердинера, когда тот вернулся.
— Это был, — ответил Бернуин, — президент Счетной палаты, господин де Тюбёф. Я сказал ему, что ваше преосвященство никого не принимает.
— Ohime![14] — воскликнул умирающий. — Что ты наделал, Бернуин! Он же мне должен! Наверное, он принес мне деньги! Верни его скорее, верни!
Бернуин побежал за г-ном де Тюбёфом и привел его к кардиналу.
Мазарини не ошибся: г-н де Тюбёф принес деньги, проигранные им в тот раз, когда, напомним, командор де Сувре поздравлял кардинала с удачей.
Кардинал очень ласково встретил честного игрока, с такой точностью исполнявшего свои обязательства, принял от него долг, составлявший около ста пистолей, и попросил принести шкатулку с драгоценными камнями. Когда ее принесли, кардинал спрятал деньги в одно из ее отделений, а затем стал перебирать одну за другой все свои драгоценности.
— О! — промолвил Мазарини, предаваясь этому занятию, которое было его любимым удовольствием. — О, господин Тюбёф, вы прекрасный игрок!
Тюбёф поклонился.
— Я дарю госпоже Тюбёф, — продолжал Мазарини, — я дарю госпоже Тюбёф…
Президент Счетной палаты подумал, что в память о выигранных у него деньгах Мазарини хочет подарить ему какой-нибудь красивый алмаз, и с улыбкой посмотрел на кардинала, как бы помогая словам вырваться из его уст.
— Я дарю госпоже Тюбёф… — продолжал Мазарини. — Короче, скажите госпоже Тюбёф, что я передаю ей привет.
С этими словами он закрыл шкатулку и отдал ее Бернуину.
Что же касается г-на Тюбёфа, то он ушел, стыдясь того, что хотя бы на одно мгновение мог подумать, будто Мазарини способен подарить что-нибудь другому.
На другой и на третий день больному становилось попеременно то лучше, то хуже, но хорошие минуты становились все короче, а плохие все длиннее.
Вечером 7 марта королева пришла навестить умирающего, но он так страдал, что Кольбер, дежуривший в коридоре, сказал ей, что, вероятно, кардинал не переживет этой ночи.
Однако Кольбер ошибся: Мазарини не умер не только в эту ночь, но и на следующий день; правда, к вечеру у него началась ужасная агония.
— Монсеньор, — сказал ему кюре церкви святого Николая-в-Полях, — это дань, которую платит природа.
— Да, да, сударь, — ответил кардинал, — я очень страдаю; но, слава Богу, я чувствую, что благодать куда сильнее боли.
Спустя два часа, когда его предсмертные страдания усилились, кардинал сам пощупал себе пульс и, поскольку тот, видимо, показался ему все еще сильным, произнес:
— Ах! По своему пульсу я вижу, что мне еще долго страдать!
В два часа ночи он пошевелился в постели и спросил:
— Который час? Должно быть, уже два часа?
Наконец, полчаса спустя он вздохнул и произнес:
— Ах, Пресвятая Дева, сжалься надо мной и прими душу мою!
Он скончался между двумя и тремя часами ночи 9 марта 1661 года, на пятьдесят втором году жизни, прожив лишь семнадцатью месяцами больше кардинала Ришелье и, подобно ему, пользуясь в течение восемнадцати лет неограниченной властью.